Стезя смерти - Надежда Попова Страница 72

– Разумеется, да. Как потому, что на меня полагались именно в этом качестве, от меня ожидали именно этого (а я не хочу обмануть их надежд), так и в силу того, что мне это по душе самому; обе причины, с моей точки зрения, взаимосвязаны, и первая вытекает из второй. Твой следующий вопрос я уже знаю. Желая продолжить службу, боюсь ли я своими ошибками нанести вред себе или другим. Так?

– И твой ответ?..

Курт тяжело вздохнул, снова упершись локтями в колени и уставясь в гладкую каменную плиту под ногами.

– Что касается меня самого, – заговорил он нескоро, – то я, без сомнения, не радуюсь всем этим… темным сторонам нашей работы. Но я готов это сносить, готов предоставить собственную душу, так скажем, для любых прегрешений, которые окажутся необходимым средством, орудием, если угодно, для достижения цели; однако я должен быть в этой цели уверен. Я готов на любой шаг; но при этом я должен знать, знать доподлинно, что все не зря. И мой ответ – да, я опасаюсь не за себя. Я должен быть твердо убежден в том, что от моих действий не пострадает тот, кто этого не заслужил. Что когда-нибудь я не взгляну на себя самого с ужасом и омерзением. Конечно, можно говорить о том, что есть различие между человеком, совершившим преступление осознанно, и тем, кто сотворил нечто подобное по ошибке, но моя ошибка и есть мое преступление. Мои ошибки говорят о том, что я преступно мало внимания уделил своему развитию, обучению всему тому, что обязан знать и уметь, что я преступно невнимателен или забывчив, или небрежен, в конце концов.

– Ошибки неизбежны, – возразил Ланц. – Их можно исправить или искупить, но ошибки случаются у каждого. И на них учатся.

– Да, все верно. Но в нашем случае это походит на военного хирурга, который учится правильно зашивать артерии, теряя одного раненого за другим… Ты ведь, помнится, залез в мои бумаги, верно? Читал о моем первом деле? Я тогда потерял свидетелей – всех, потому что вовремя не распознал опасность. И вот теперь снова – мой арестованный лежит с удавкой на шее, потому что я где-то прокололся. А что в следующий раз?

– В следующий раз доведешь до конца расследование и осудишь преступника. Или оправдаешь.

– Или у меня в камере повесится арестованный незаслуженно, – мрачно договорил Курт, – и я не могу об этом не думать – осознанно или нет.

Ланц со вздохом кивнул:

– Или будет так.

– Ты меня утешил.

– Я с тобой говорю не для того, чтобы утешать, – ты не плачущая беременная монашка. Ты инквизитор. А у инквизитора, абориген, подсознания нет и быть не может. Все твои чувства, все мысли, каждое желание или сомнение должны быть вот где, – Ланц вытянул раскрытую ладонь, – и должны быть вот так, – договорил он, с силой сжав ее в кулак. – И все сказанное мною сказано для того лишь, чтобы ты об этом вспомнил. Реши, но – раз и навсегда, чего ты хочешь. Хочешь уйти – уходи. Хочешь оставаться тем, кто ты есть, – отбрось все сомнения и твори себя. Стискивай зубы и продирайся через кустарник с шипами; обдерешься, нахлебаешься крови, но выберешься из этих колючек с неплохим набором роз, если не будешь хлопать ушами и думать только об этих шипах.

– Это аллегория, в коей розовые цветы суть спасенные души? – усмехнулся Курт, и Ланц, расслабившись, улыбнулся в ответ, кивнув:

– Примерно так. По-моему, недурно – весьма колоритно, по крайней мере. Пастырь с заблудшей овечкой на плечах несколько примелькался.

– Хорошо, – отмахнулся Курт решительно, – к матери неосознанность, Дитрих; вполне сознательно я сейчас казню себя за то, что пусть не своими руками, но своими словами засунул арестованного в петлю. «Они должны быть осторожны и внимательны к тому, чтобы ничего не сделать и ничего не сказать, что могло бы повлечь наложение на себя рук осужденного до исполнения приговора. Ведь вина за это падет на них, и то, что должно было бы послужить им в заслугу, принесет им наказание и вину»…

– Снова «Молот»? – настороженно заметил Ланц. – Не лучшее чтиво, абориген.

– Как сказать, – возразил Курт тихо. – Местами – весьма даже правильное… Да, Дитрих, я все понимаю; учиться на своих ошибках надо, да. Но как, если я своей ошибки не вижу? Я просто не понимаю, что я вчера сделал не так.

– Это тоже вопрос или опять крик души? Если вопрос, я могу ответить.

Курт покосился на него исподлобья, нахмурясь, и приглашающе повел рукой.

– Ну, – усевшись удобнее, вздохнул Ланц, – четко неправильное слово или неверную фразу в твоем вчерашнем допросе я не укажу, но я, если хочешь, могу сказать, что ты делаешь не так с обвиняемыми вообще.

– С арестованными.

Сослуживец скривился:

– Да брось, абориген; знаешь, когда я начинал, у нас всех этих изощренностей не было – подозреваемый, арестованный… Раз к нам попал – обвиняемый, и точка. Вот оправдают – тогда другое дело.

– И оправдывали?

Ланц широко улыбнулся:

– Бывало. Итак, – посерьезнел он снова, – отвечаю на твой вопрос. Вне зависимости от твоих сомнений или прочих переживаний, надо тебе отдать должное, допрос ты ведешь спокойно, держишься хорошо, и заподозрить тебя в колебаниях нельзя. Школа чувствуется, вполне определенная. Принципы и методики ты изучал пристально и долго, это заметно; сколько раз читал Майнца?

– Не помню.

– Ну, неважно. Так вот, ты держишься даже слишком хорошо; но не это твой недостаток сам по себе.

– А что тогда?

Ланц мгновение то ли собирался с мыслями, то ли попросту подбирал слова, способные разъяснить все младшему, при этом не вытравив из него остатки самоуважения; Курт кивнул:

– Давай, Дитрих, я в своей жизни много приятных слов слышал, и твои оригинальными, убежден, не будут. Что я делаю не так?

– Ты замечаешь за собой, как говоришь и что? На первом деле ты «потерял свидетелей», сейчас «потерял арестованного». Но ты потерял человека, арестованного по обвинению. Это не означает, что я буду сейчас читать тебе проповедь, я не отменяю преподанного тебе наставниками о хладнокровии и сказанного мною минуту назад.

– Тогда я тебя не понимаю.

– Когда ты говоришь с… Бог с тобой… с арестованным, ты метко и почти сразу нащупываешь его слабину, здесь школа действует. Но, абориген, ты его не жалеешь.

Курт растерянно онемел на мгновение, глядя в лицо сослуживцу с ожиданием, и тихо переспросил:

– Кого?

– Господи, ну, не палача же! Хотя, конечно, и ему есть в чем посочувствовать… Густав верно тебя назвал – академист. Академические приемы ты постиг, психологию понял, но этого мало. Вам говорили о том, что надо ставить себя на место допрашиваемого? «Стать им»? Не могли не говорить. Ты что же – думал, это для красного словца? Это имеет прямое значение. Proximum suum diligere ut se ipsum [109]– ты все еще помнишь это?