Евангелие от Крэга - Ольга Ларионова Страница 75

– Ладно уж, – сказал Харр, натягивая порты. – Самой, поди, не терпится амантовыми подарениями похвастать! Эй, умница, иди, полдничать будем.

Мади появилась как ни в чем не бывало, даже не покрасневшая, уселась на привычном месте, глядя сладкоголосому рассказчику в рот – не за угощением пришла, за сказками.

– Ну, так что там во стане твоем сказывают? – упредил он ее – пусть сама язычок разомнет.

– Что ты, господин Гарпогар, звезду-лихолетицу пригасил, что войско несметное порубанным по воде спустил, что дары бесценные за то от всех трех амантов получил…

– Как же! – взвилась Махида, за минуту до этого готовая похвастать небывалым богатством, в котором была хоть и малая, но и ее личная и вполне заслуженная доля. – Держи карман – дары! Горстка грошиков да урыльник с вином прокисшим…

Про грошики-то он, между прочим, впервые услышал.

– И по воде, право дело, не всех-то спускать было надобно. Пару-другую и в куст можно было закинуть, до утрева. Махиду уже понесло, удержаться она не могла. – А сейчас мы бы их достали – в проулках-то, поди, ни одного поганца пришибленного не осталось!

– Уже подобрали, – вздохнув, согласилась Мади. – В одном тупичке только и нашли вроде, так там несколько старух сцепились…

– Стойте, стойте, девки. – Харр потряс головой, стараясь представить себе, о чем речь. – На хрен мне дохлые подкоряжники?

– Тебе, может, и в лишку, а я за амантовым столом не сиживаю, так что стащила бы их к свинарям, мне за то к Белопушью, может, цельная свиная нога перепала бы. А не то и поросенок.

– Не понимаю, – искренне признался Харр. – Что, свинарям мертвяки прислуживают?

Обе подружки так и прыснули.

– Во-во, прислуживают, – подтвердила Махида, утирая губы тыльной стороной ладони. – В котле поганом. Свинари их порубят и чушкам наварят. Не пропадать же добру.

Слава Незакатному, пополдничать он не успел. А то прибирать бы Махиде свою халупу…

– Это кто ж у вас моду такую завел – людей свиньям скармливать?

Мади по обыкновению округлила золотые свои безмятежные глаза:

– Но ведь это не люди, господин мой! – и это таким детским, чуточку назидательным тоном, каким она могла бы сказать: «аманту надо кланяться» или «не сопливь два пальца – для этого зеленый лист надобен».

Харр почувствовал, что звереет.

– Я, между прочим, тоже не с неба свалился, из лесу пришел, даже хуже того – из болота поганого, бескрайнего; так что, может, и меня сонного порубить да скотине стравить, чтоб жиру поболе нагуляла? А? Кто человеком родился, тот человечьим прахом стать должен, потому как одинаково солнце светит и сыну амантову, и подкидышу лесному. Равны они перед богом Незакатным. В людской судьбе своей они рознятся, это правда, и от рождения до смерти каждый волен себе дорогу выбирать, но уж если пресекся путь его, нечестивый или праведный, – верни кости земле, чтоб солнце ясное их не видело, тленьем смрадным не гнушалося; смерти ночь предоставлена…

– А как же рыба? – невинным голосом спросила Махида. – Сам же принес, сам и потребил. А в ручье-то кто не топ!

Харр прикусил язык – а ведь права была девка. И медвежатинкой он лакомился, а медведь, с тех пор как на нем ездить перестали, совсем одичал, из лесу выкатывался и не токмо скотинку да ящеру придавливал, а и человечинкой пробавлялся.

Оттого что немудреная задачка засела в мозгу, как орех ядреный, который пальцами не расколоть, Харр рассвирепел окончательно.

– Ни ручью, ни рыбине слизкой ума-разума не дадено! – рявкнул он, остервенело вбивая левую ногу в правый сапог. – А человека бог на то и тварью мыслящей сотворил, чтобы он честь и совесть имел, чтобы он видел глупость несусветную в обычаях стародавних, чтоб имел понятие о том, что такое грех непрощаемый…

Он вдруг осекся, потому что сторонней мыслью оглядел и оценил себя как бы глядючи чужими глазами. Да солнцезаконник, и только! И как слова-поучения у него складно полились, просто диво! Никогда за собою такого не числил. Сказки-байки сказывал, это был его хлеб; но вот проповеди читать, да кому девкам куцемозглым! Срам. На каждой дороге свои законы-обычаи, и не ему их перекраивать; вот и тут – наскучат ему Махидины ласки-милости, встряхнется он, как горбатый кот, ручей переплывший, и снова айда в дорогу, и на кой ляд ему заботой маяться о том, что у него за спиной остается!

Он рванул с распялочки почищенный камзол, так что невидимые днем пирли посыпались вниз, расправляя спросонья свернутые крылышки.

– Чтобы духу свинины в этом доме не было! – он выкатился на улицу, пожалев только, что не было в халупах тутошних навесных дверей: так бы хлопнул, что живая кора от стволов отскочила бы.

Махида тревожно засопела, прислушиваясь к тому, как затихают чавкающие по непросохшей грязи Шаги мил-друга ненаглядного.

– Ох, Мадюшка, отвадишь ты моего…

– Ты ж сама про рыбу удумала!

– Что я скажу, то мне ночью простится. Разговорчивый он больно, так я ж не встреваю! Вон надумал: равные все под солнышком. Ха, держи карман! Выходит по-евоному, если в Лишайном лесу сучка подкорежная кутенка синюшного скинет, так он равен будет тому младенчику, какового ты, к примеру, родишь?

Мади вздрогнула, точно ее кольнули под ребрышко.

– А я о птенчиках-пуховичках думаю: если вылупятся они у зарянки-звонницы в Лишайном лесу – и в гнезде на твоем дереве; так ведь не только солнышко теплое, ты сама, Махида, не отличишь, какой откуда…

– Ну, приехали. Задурил он тебе голову. Иди, скупнись-охолонись.

– Ты лучше дай мне листы мои, пока я не позабыла всего…

– Ой, да ты ж мне всю зелень перевела! А ходить к ручью мне теперича не с руки – готовить надо.

– Там, помню, краешек свободный остался, а, Махида…

* * *

Зато амант встретил не дурацкими разговорами – хлопнул по плечу, почуял под рукой влажный от пота камзол, надетый на голое тело, и велел невесть откуда взявшимся рабам – а по-здешнему телесам – отмыть гостя в кадухе каменной, выдать три смены одежи на всякую погоду да полную справу воинскую.

В зелененой широкой кадухе (было б желание – хоть девку рядом укладывай!) вода была горяча и масляна, но не душиста; тер его злобный раб в неснимаемом ошейнике, и тер люто, Харр только постанывал – полегче, мол. Царапин на нем не было, ушибы не больно тревожили, но кожа, черпая и бархатистая, выдавала в нем не воина, а человека, который сам себе господин. Правда, господин не шибко богатый. Хрустальную цепь он предпочел снять, но зажал в кулаке странно: уместилась. Прибежала девчушка малая, на сынка амантова похожая, не смущаясь аспидной наготы, расплела ему брови и расчесала ласковым гребешком – и растерялась, не зная, как обратно заплести, то ли вниз, то ли вверх. «Погодь, пусть просохнут» – сказал он и небрежным жестом девчушку отослал: не приведи бог действительно амантова дочка, а он от телесова рвения брякнет что-нибудь непотребное… Его окатили травяным настоем, растерли, выложили штаны новые, сапожки подрезанные, легкие (ох маловаты, а жаль – в командоровых-то жарко, хотя и безопасно для ног: их и с размаху меч не брал); потом верхнее – камзол безрукавный из кожи, насколько он понял, щенячьей шкурки, выделки отменной и, видно, нездешней; рубаха до колен желтоватая, небеленая, и, наконец, кафтан просторный из легкого рядна – по тому, как бережно его выкладывали, стало ясно, что такое ценят тут превыше всего. Харр, прихватив тесьмой на затылке волосы вместе с бровями, накинул рубаху, упрятал на всякий случай ожерелье поглубже, чтоб не звенело, и принялся примерять кольчуги, поножи и прочую снасть. Все было легким и несгибаемым, на ремешках – надевать долго, срубить, ежели по шву придется, проще простого. Надо будет что-нибудь придумать.