Чудо и чудовище - Наталья Резанова Страница 8

Схватки всерьез также случались на берегах Зифы – пастухи дрались за лучшее место у водопоя (скот был угоден Никкаль и мог мутить воду сколько угодно – это загрязнением не считалось). Тут шли в ход дубинки и посохи, и кнуты. Дарда наблюдала и за этим, иногда открыто, иногда тайно, скрываясь между камней – на высоком берегу, или в зарослях тростника – на пологом.

Странное дело – чем дольше она смотрела на эти схватки, и потешные, и всамделишные, тем скучнее ей становилось. Казалось, даже из драк малолеток, еще не вошедших в возраст, можно извлечь больше пользы. Там, по крайней мере, старались сбить противника с ног ударом кулака, или ловко подставить подножку. У взрослых же все строилось на один манер. Облапить друг друга и топтаться на месте до умопомрачения, меся противнику ребра. А ударить головой в нос или подбородок? А ноги для чего даны человеку, разве только для топтания? Нет, подножки применялись, однако столь неуклюже, что смотреть на это было тошно. Возможно, все приемы, казавшиеся Дарде уместными, были запрещены правилами борьбы, но когда эти люди схватывались без правил, дело обстояло ничуть не лучше. Посохами своими они молотили будучи трезвыми с такой же точностью, как Офи пьяный. Да, многие из этих людей обладали силой, настоящим же умением – никто. Звери и птицы были более ловкими, их повадки могли служить лучшим примером.

И Дарда, уходя со стадом в горы, следила за повадками зверей и птиц. Другие девочки ее возраста тоже пасли овец и коз, но они старались держаться равнины, и, конечно, никто не поднимался в горы так высоко, как она. Не всякий мужчина пошел бы туда, куда ходила Дарда. Единственной ее спутницей была большая серая собака по кличке Джуха. Она не была такой лохматой, как другие пастушьи собаки, и редко лаяла. Зато всякому чужому, на двух или на четырех ногах, норовила вцепиться в горло. Говорили, что в ней течет волчья кровь, впрочем, что бы ни болтали, овец она не трогала. У Офи был еще один пес, белый и брехливый – но он оставался при усадьбе. И если считать, что собака может быть другом – единственной подругой Дарды была Джуха.

Как все пастухи, Дарда носила с собой большой посох. Поначалу он был выше ее, и она с трудом тащила его за собой. Но ни разу не бросила, чтобы поменять на более легкий. Теперь она почти не ощущала его веса.

И вдали от людских глаз Дарда упражнялась в том, что усвоила из увиденного, подражая движениям людей и животных. Она прыгала и бегала, вертела, подбрасывала и перехватывала посох, и тот, кто увидел бы ее, мог бы счесть за умалишенную, но на нее смотрела только собака, да и то изредка, а овцы не смотрели вовсе. Продолжалось это часами. Боги, лишившие Дарду красоты, даровали ей взамен силу и ловкость. Она прыгала с камня на камень, как дикая коза, и лазала по скалам, как кошка. А умаявшись, сбрасывала одежду и окуналась в ледяную воду горных рек, не думая, что совершает при этом грех.

Так что, если редкие дни, когда Дарда попадала в общество людей были худшими для нее, то долгие недели на горных пастбищах – лучшими.

Днем палило жаркое солнце, и приходилось кутаться в старую овчину, которую Дарда набрасывала поверх платья. Зелено-карие глаза девочки смотрели на мир пристально и недобро. Хотя звери и птицы представлялись ей умнее и красивее людей, они покушались на овец, а оборонять овец было ее работой.

Жители Илайского нагорья не были охотниками. Не то, чтобы законы или религиозные верования запрещали им охоту. Она была для здешних крестьян чем-то несерьезным, господскими штучками, которыми могут тешиться князья и вожди, скачущие на колесницах, а не основательные люди, живущие плодами рук своих. Но защита достояния от хищников считалась делом вполне почтенным. Если волки особенно наглели, пастухи объединялись, брали собак и вооружившись самодельными копьями, устраивали облаву. Приходилось Дарде слышать, как кто-то из особенно сильных и могучих мужчин заломал медведя, но про себя она почитала эти рассказы враками, потому что ни разу не встречала на предгорьях ни медведей, ни их следов. Должно быть, их перебили прадеды нынешних хвастунов. А может, они водились ближе к северу.

В остальное время те, кто пасли стада в одиночку, сберегали скот, как могли. Больше всего надеялись на собак и на тяжелые посохи. У Дарды и собака и посох имелись. Но собака старела, и Дарда не обладала достаточной силой – пока, по крайней мере – чтобы убить волка ударом посоха. Пришлось искать другие способы.

Как и прежде, она ни у кого ничего не выспрашивала. Прокрадывалась к стоянкам пастухов, подсматривала, подслушивала. Если бы ее поймали за этим занятием, наверное убили бы, решив, что девочка привержена злому колдовству, либо и вовсе приняв за оборотня, порождение ночи. Но ее ни разу не заметили. Она научилась осторожности, двигалась беззвучно и быстро. Ничто не выдавало ее присутствия. Те, кто привык, что деревенские девушки все время болтают и трещат, не поверил бы, что их сверстница способна так долго молчать. Дарда вообще говорила очень мало, и люди, редко ее видевшие (а часто ее не видели даже родители), могли счесть ее немой. Пожалуй, если бы она не прислушивалась к чужим разговорам, а из людской речи довольствовалась лишь руганью Офи, она бы таковой и стала. Однако Дарда умела слушать очень хорошо, а из услышанного выбирать то, что ей было нужно.

Так она услышала о других видах оружия, кроме пастушьих посохов, дубинок и ножей. И первейшем из них, и самое доступное ей по росту и силе, была праща. При первом удобном случае Дарда нарезала на усадьбе ремней из какой-то, пришедшей в негодность шкуры, и, вернувшись на горные пастбища, принялась упражняться, благо камней любого веса и величины кругом было сколько пожелаешь. Ей приходилось также слышать, что некоторые пастухи вместо ремня или веревки используют палку с расщепленным концом, но Дарде такой способ не представлялся удобным.

Она отмахала руку, попадая куда угодно, но не туда, куда целилась, однако не прекращала занятий, и постепенно выработала определенную точность. Теперь, когда Дарда направлялась с отцом в деревню, на поясе у нее висела сумка, где лежал свернутый ремень с петлей на конце и горсть круглых гладких камней, собранных с речной отмели. Она брала с собой те, что поменьше, чтобы никого не убить и не изувечить, это ей пока было лишнее.

Но она понимала, что одной пращей ей не обойтись. Вряд ли стоило выискивать в характере Дарды какую-то особую кровожадность, а если образ ее мыслей принял неестественные формы, то не природная извращенность была тому виной. Борьба и оружие заменили ей все, о чем мечтают девочки, входящие в возраст – куклы, наряды, рукоделие, браслеты и бусы, домашнее хозяйство, сласти, наконец, женихов. Она имела самые смутные понятия о религии – но если бы кого-нибудь из местных жителей, кроме служительниц храма Никкаль или бродячих жрецов, иногда появлявшихся в деревне, попросил бы выразить эти понятия словами, вряд ли кто оказался бы красноречивее Дарды. Она не умела ни читать, ни писать – а кто здесь умел? И какой бы темной она ни была, она не была глупой. И если мысли ее текли по одному руслу, то не без причины.

Она знала, что обречена на одиночество. Из-за безобразного лица ее не возьмут даже в наложницы. И она не настолько бедна, чтобы ее оставили в покое. Это значит: когда Офи умрет – да хранят его боги подольше! – все достояние семьи – и овец, и коров, и землю, и дом – захотят отобрать. Непременно захотят. Неважно, от кого из жителей селения следует этого ожидать. Так всегда поступают с женщинами, у которых нет ни отца, ни брата, ни сына, ни мужа. Может и сами бы не хотели отнимать, а надо. Потому как если мы не отнимем, так это непременно сделают соседи. Лучше уж мы…