Осенний Лис - Дмитрий Скирюк Страница 8

У дверей сарая внезапно послышались тихие шаги. Заскрипел засов, дверь приоткрылась, и чей-то голос позвал: «Жуга! Реслав! Вы здесь?» Реслав сердито засопел — будто они могли быть где-нибудь еще!

— Кого там принесло? — буркнул он.

— Это я, Балаж… Где вы тут?

Дверь открылась шире, в прямоугольном проеме показалась понурая фигура. Разглядев пленников в темноте, Балаж опустился наземь рядом с ними, обхватил голову руками и замер так.

— Чего пришел-то? — спросил Реслав. — Нашли Ганну?

— Нет… — Балаж всхлипнул. Голос его дрожал. — Я Влашека домой услал, сказал — сам постерегу… Что мне делать теперь, а? Что?

Реслав не знал, что и сказать на это.

— Что ж ты… — в сердцах бросил он. — Сам же кашу заварил, а теперь к нам… тьфу, пропасть…

— Не я это! Янош, старый черт… Как в тумане все! Ганна! Ганночка моя! — он рванулся вперед, схватил Реслава за плечи, затряс. — Помоги, Реслав! Жуга! Меня Довбуш послал к вам, говорит, не виноватые вы! Что с Ганной? Где она?!

— Да не ори ты так! — поморщился Реслав.

Неожиданно подал голос Жуга:

— Селяне спят?

— По домам все…

— Проведи нас к Довбушу.

Балаж кивнул, вынул нож и перерезал веревки.

* * *

В хате у Довбуша царил полумрак, лишь горела, потрескивая, свеча в глиняном подсвечнике, да теплилась у икон лампада. Темные лики святых еле виднелись сквозь слой копоти. Тускло поблескивал золоченый оклад.

Довбуш осунулся и словно бы постарел сразу лет на десять. Усы его обвисли. Грузный, хмурый, небритый, он сидел за столом, не шевелясь, и лишь поднял взор, когда скрипнула дверь. На столе перед ним стояла большая глиняная бутыль и кружка.

Реслав сел, растирая распухшие багровые запястья. В драке ему основательно расквасили нос, в усах и бороде запеклась коркой кровь. Заприметив в углу висящий на цепочке медный рукомойник, он оглянулся на Довбуша — тот кивнул, — встал и принялся отмываться. Отпил воды прямо из носика, крякнул.

Жуга обошел горницу, пощелкал пальцами, остановился у икон. Обернулся.

— Кто заходил в хату? — резко спросил он.

Довбуш посмотрел удивленно.

— Никто… — Покосился на Балажа. — Только он вот…

Он встал, достал с полки еще три кружки, разлил из бутылки густое темное пиво, буркнул: «Пейте!»— и снова сел. Жуга и Реслав жадно осушили кружки, Балаж лишь пригубил и отставил пиво в сторону.

— Ну, вот что, — начал Довбуш. — Верю, что вы тут ни при чем. Сказывайте сразу, можно ли Ганну сыскать?

Реслав посмотрел на Жугу, Жуга — на Балажа.

— Рассказывай по порядку, — потребовал Жуга.

Балаж нервно хрустнул пальцами, начал:

— Да почти нечего рассказывать. Ну, гуляли мы за околицей, как всегда, потом домой она пошла. Я вслед ей глядел, тут вижу: ровно рябью воздух подернулся, поплыло все, да страшно так, непонятно. Ганна остановилась, назад шагнула… Пыль да листья закружило, словно ветром, я сморгнул, рукой прикрылся на миг, а продрал глаза — нет ее… Нет — и все. А тут и Григораша мать заохала, запричитала — на крыльцо вышла крынку вымыть, да крынку-то так и грохнула. «Балаж! — кричит, — это что ж такое творится, господи боже!» Я туда, я сюда — нет Ганки! Я к Влашеку, а потом уж Янош прибежал…

Жуга нахмурился, побарабанил пальцами по столу.

— Где это случилось? — спросил он.

Балаж вытянул руку: «Там…»

— А где тот Юраш живет, у которого пес издох? В той же стороне?

Балаж побледнел, кивнул:

— Да.

Жуга встал, еще раз осмотрелся. Глаза его возбужденно блестели. Он вскинул руки, сплел пальцы в хитрый узел, нахмурил лоб.

— Авохато! — вдруг воскликнул он. — Эванна-эвахор!

Пол хаты вспыхнул, замерцал голубыми сполохами. Балаж вскрикнул испуганно, влез с ногами на лавку. Довбуш разинул рот, перекрестился дрожащей рукой.

— Не двигайтесь! — крикнул Жуга, не расплетая пальцев. — Реслав, соль! Скорее!

Теперь стало видно множество пятен на глинобитном полу, больших и малых, светящихся, как гнилушки в лесу. Реслав метнулся к столу, схватил берестяную солонку, глянул вопросительно на Жугу.

— Бросай! — Жуга мотнул головой.

Реслав швырнул солонку оземь. Мелкая белая соль взметнулась в воздух, растеклась тонким облачком, осела на полу. Жуга разжал пальцы. Призрачное сияние погасло. Стало тихо, лишь под потолком зудели комары.

— Свят, свят… — Довбуш перевел дух, нащупал кружку, сделал несколько глотков. Балажа трясло.

Жуга взял со стола свечу, осторожно ступая, обошел хату, внимательно глядя в пол, остановился, опустился на колени.

— Вот они! — сдавленно воскликнул он. Свеча желтым светом озаряла его лицо и руки. — Идите сюда, только осторожно!

Реслав, Довбуш и Балаж сгрудились у стены, где соль тонким слоем припорошила цепочку узких следов. Чьи-то ноги, обутые в мягкие остроносые башмаки, прошлись здесь от входа к печке, затем дальше — к иконам, и обратно к порогу. Реслав глянул в красный угол и похолодел: иконы были перевернуты.

Все четверо переглянулись.

— Кто это был? — спросил Реслав. Жуга покачал головой.

— Не знаю, — угрюмо сказал он. — Наверное, человек — Хозяин башмаков не носит. Кто и откуда — не ведаю. Следы свежие — вишь, как соль густо легла…

— Н-да…

— Гм!

— Жуга! — окликнул Довбуш. — Это он? Он Ганну уволок?

Жуга кивнул, грустно посмотрел ему в глаза.

— Мне жаль, Довбуш, — сказал он, — но я сейчас ничем не могу тебе помочь. Прости.

Довбуш пошатнулся, оперся на стол. Обвел всех беспомощным взглядом своих серых глаз. Гулко сглотнул.

— Но… она жива? — выдавил он.

Жуга пожал плечами:

— Кто знает!

— Где она? Что с ней?! — подскочил к нему Балаж. — Говори!

Жуга повел плечом, стряхнул его руку.

— Больно мало я знаю, Балаж, чтобы промочь… Может быть, это тот, кого я… ищу…

— Мара… — начал было Реслав, но перехватил испепеляющий взгляд Жуги и поспешно умолк.

Довбуш поднял седую голову. По щекам его текли слезы.

— Что ж это… — прошептал он дрожащими губами. — Средь бела дня… — Он протянул широкую мозолистую ладонь, взял Жугу за рукав. Тот не пошевелился. — Жуга… Реслав… Хлопцы, помогите! Я старый дурак, но я многое повидал, я знаю, вы можете… Денег не пожалею, все отдам! Помогите! Возверните ее, хлопцы… хлопцы… — Он спрятал лицо в ладонях.

Реслав стоял, глядя то на Жугу, то на Довбуша. Перед ними сидел старый, убитый горем вдовец, у которого только и была отрада что дочь-красавица, и вот теперь отняли и ее. Перед его взором вдруг возникла Ганка, как живая — веселое лицо, задорная белозубая улыбка, глаза… Господи, глаза… И голос: «А что, Реславка, не упадешь ли, коль побежишь в своей хламиде?» И смех звонкий, заливистый…