Имя твоего волка - Татьяна Томах Страница 8

Так, как прошлой ночью он убил человека, для которого она надевала это платье.

Когда он повзрослел — в полгода или чуть позже, его глаза изменили свой цвет. Как это часто бывает с детьми, человеческими и звериными. Безмятежная голубизна в глазах потемнела — до светло-карего, почти рыжего цвета. Золотистого — если вглядываться в них пристальнее. Цвета нежности — когда он смотрел на Марго.

Цвета смерти — как он смотрел на Марго сейчас.

Марго смотрела, как он идет, и думала, что еще несколько шагов — и он приблизится достаточно для того, чтобы прыгнуть. Прыгнуть — и разорвать ей горло.

…Разорванное горло — черная рана вместо шеи, бледный треугольник запрокинутого подбородка, гримаса, закостеневшая на неподвижном лице. Незнакомая гримаса — на знакомом лице. Ужас и безнадежность. Ужас — потому что он успел понять, что происходит; безнадежность — потому что он понял это слишком поздно. Поздно для того, чтобы пытаться сопротивляться — звериному телу, придавившему к кровати, клыкам, крошащим позвоночник. Ужас и безнадежность навсегда исказили глаза, которые Марго помнила веселыми и влюбленными, и губы, вкус которых Марго еще помнила на своих губах. Помнила, как и вкус, и приторный, сладковатый запах крови, толчками выплескивавшейся из рваной раны — черной дыры с клочьями сухожилий на том месте, где должна быть шея…

«Я не должна об этом думать», — Марго попыталась справиться с тошнотой, подкатившей к горлу. Она сейчас чувствовала этот запах. Как будто запах и вкус крови въелись в это воспоминание, а воспоминание въелось в память. И теперь его никак не вырвать оттуда. Разве что вместе с памятью, дыханием и жизнью. Разве что перегрызть горло — той, которая все это помнит.

Марго смотрела, как он идет и как смерть пылает в его золотых глазах. Смотрела, вцепившись замерзшими пальцами в дрожащие плечи. Запоздало понимая, что ей не следовало сюда приходить. И если сейчас она развернется и побежит, это ничего не изменит. Ни в том, что уже произошло, ни в том, что произойдет несколько секунд спустя — когда волк, медлительно и неохотно растягивающий свой каждый шаг, подойдет достаточно близко…

Ей не следовало приходить сюда. Ей многое не следовало делать в своей жизни… Интересно, почему она всегда понимала все слишком поздно для того, чтобы что-ни-будь изменить?

Волк припал к земле на напрягшихся перед прыжком лапах. И в этот миг Марго, уже почти утонувшей в адовом пламени его глаз, показалось… Всего на миг, наверное, последний, оставшийся… Показалось, что все, происходившее с ней и волком, просто привиделось — в завораживающей пляске золотистого костра, куда она засмотрелась слишком долго. И сейчас в ее дрожащее плечо вцепится костлявая и властная старухина рука, и язвительный, с хрипотцой голос поинтересуется:

— Ты опять не слушаешь меня, Марго?

Марго (12). Май

— Ты опять не слушаешь меня, Марго? — старухин голос каркнул в самое ухо сгорбившейся возле костра двенадцатилетней девочки, заставив ее вздрогнуть.

— Может, ты думаешь, что я совсем выжила из ума и решила развлечь пустой болтовней саму себя и окрестные камни, а, девочка? — ехидно поинтересовалась старуха. — А может, ты думаешь, что я сварю похлебку из твоих горючих слез? Чтоб все это добро не пропадало даром?

— Я и не думала плакать, — сердито сообщила Марго, щуря слезящиеся (от дыма, конечно же) глаза.

— Да ну? — изумилась старуха. — Может, я сослепу перепутала слезы со смехом? И то, девочка, в иных обстоятельствах это до того похожие вещи… По бессмысленности, во всяком случае.

Марго украдкой покосилась на ее морщинистое задумчивое лицо, от удивления раздумав плакать. И попыталась сообразить, смеется ли над ней старуха — или говорит серьезно. Иногда это было очень трудно понять.

— О чем я только что говорила, Марго? — резко спросила старуха. Марго вздрогнула. Потому что старухин голос вдруг перестал быть хриплым и неторопливым, а вдруг помолодел и затвердел. Вопрос обжег Марго, как щелчок плети.

— О… о том, что мы должны дождаться луны, — запнувшись, ответила девочка, немного испуганная этим незнакомым и звонким, как клинок, старухиным голосом.

— Ну? Дальше, — потребовала старуха, уставившись на Марго черными провалами глаз, в которых плясал огонь. — Почему?

— Потому что ты собираешься… — неуверенно начала Марго, чувствуя себя маленькой и глупой девчонкой, которая сделала что-то не так. И теперь робеет и запинается перед этой строгой женщиной с огненными глазами, совершенно непохожей на прежнюю сгорбленную старуху.

— Потому что ты всегда пропускаешь мимо ушей самое главное, Марго. И когда-нибудь это будет стоить тебе жизни. Я говорила, что луна — это зеркало. И время от времени необходимо смотреть в зеркало, Марго. Чтобы узнать, кто ты и какая ты на самом деле. И чтобы не забыть это. Ты поняла?

Марго торопливо кивнула.

— Ты должна понимать, что ты делаешь, девочка. Иначе это все не имеет смысла, — старуха вздохнула. Бездонная глубина ее глаз как будто приблизилась и немного потускнела, но голос все еще был резок и юн, когда она спросила: — Что ты видела в этом огне, который заставил тебя плакать, девочка?

— Не знаю, — растерянно пробормотала Марго, сбитая с толку неожиданным вопросом, и попыталась припомнить, что ей почудилось в завораживающей пляске костра. Кажется, кажется…

— Не надо, — вдруг оборвала ее мысли старуха, и ее голос снова был тих и немного хрипловат, будто она внезапно постарела. — Иногда лучше не вглядываться слишком сильно… Иногда лучше не вспоминать, если ты не хочешь. Ты о чем-то думала, девочка, перед тем, как перестать слушать меня?

— О маме, — отозвалась Марго, наконец, решившись посмотреть в глаза, которые так напугали ее. И увидела, как затягивается в них черный головокружительный омут обманчиво-безобидной безмятежностью — как пленкой ряски; и тяжелые старухины веки прихлопывают и гасят пылающий в ее глазницах огонь.

Старуха снова стала старухой. Сгорбилась и даже словно уменьшилась ростом. Хмыкнула, с оханьем и кряхтеньем усаживаясь возле Марго, — на лысый как пятка, с объеденной жуками корой, ствол поваленного дерева. И, сунув в огонь еще одну ветку, задумчиво посмотрела, как пламя, вцепившись в дерево, сворачивает его в черные хрупкие лепестки.

Старуха, ведьма без имени

«Я устала», — подумала старуха, неожиданно ощутив тяжесть на своих скрюченных плечах. Тяжесть многих десятков лет, со счета которых она часто и сама сбивалась, пытаясь припомнить и уложить в своей памяти рядком, как бусины на нитке, свои воспоминания. Только нитка, видно, уже подгнила — и бусины рассыпались, выскальзывали из непослушных узловатых старухиных пальцев. А иногда вдруг шлепалась в ладонь какая-нибудь особенно яркая сияющая драгоценность. Старуха разглядывала ее и так и эдак, вертя в дрожащей руке — и тщетно пытаясь узнать себя в черноволосой, ясноглазой, сильной женщине на искрящемся дне нежданного воспоминания.

Она не помнила своего имени. «В имени весь смысл… иногда имя — это единственное, что остается», — однажды сказала она девчонке… или еще скажет — когда-нибудь. В последнее время прошлое и будущее перемешивалось в ее глупой старой голове — и еще не исполнившееся будущее казалось иногда яснее и определеннее прошлого.