Девятьсот восемьдесят восьмой - Роман Казимирский Страница 8

Сам Марсель как был, так и остался бобылем. Хотя, справедливости ради, нужно было признать, что Михайло не раз пытался исправить такое положение дел, представляя ему то одну, то другую бабу. Но первая была слишком толстая, хотя сам староста так, конечно, не считал. Вторая, хоть сначала и произвела на историка положительное впечатление, в какой-то момент так зычно заржала, что тот едва не упал с лавки. Третья оказалась чересчур стервозной, четвертая — глупой, пятая — молчаливой и угрюмой. И так далее.

— Ну, брат, на тебя не угодишь, — ворчал Михайло, провожая взглядом очередную неудачную пассию. — Твое дело, конечно, но так ты до самой старости никого себе не найдешь.

— Лучше жить одному, чем с кем попало, — повторил Марсель услышанную где-то мысль.

— Так-то оно, может быть, и так, — согласился староста. — Говоришь ты красиво, это всем известно. Однако ты до сих пор так никого себе и не нашел. Это, конечно, лучше, чем курощупом прослыть, но ты все же подумай. Негоже человеку в твоем возрасте самому себе кашу варить. Ведь не мальчик уже.

Марсель и сам понимал, что долго так продолжаться не может, однако ничего не мог с собой поделать. Единственная женщина, которая заинтересовала его, была как раз та самая девица, которая зыркнула на него в день его первого появления в селище. Ее звали Марусей, она была дочерью Степана, местного кузнеца, и славилась своей способностью отваживать наиболее настырных ухажеров. Стройная, как березка, чернобровая и румяная, она у многих вызывала самые естественные физические желания, но сама была непреклонна: будучи единственной дочерью, вертела отцом, как хотела, и, в конце концов, тот махнул рукой.

— Как моя дочь скажет, так и будет, — заявил он как-то во всеуслышание. — Если ей никто не придется по нраву, я ее неволить не стану.

— А если и вправду никто не придется? — спросил кто-то.

— Значит, помрет старой девой, — грозно сверкнул глазами кузнец, и у всех как-то сразу отпало всякое желание вступать с ним в спор.

Иногда Марсель долго не мог заснуть, думая о юной красотке, но ему даже в голову не приходила мысль о том, чтобы попытаться завязать с ней отношения. Во-первых, он всегда был достаточно робок с женщинами. А во-вторых, слишком уж она была молода. Несмотря на то, что, по местным понятиям, она достигла половозрелого возраста, в нем были еще сильны представления из прежней жизни о том, что можно было считать нормой. Шестнадцать лет, как ни крути, не вписывались в границы дозволенного, которые он себе когда-то установил. Его студентки — и те были старше. Так что, повздыхав некоторое время, историк строго настрого запретил себе думать о Марусе. Хотя пару раз ему показалось, что сама девушка с интересом посматривала на него, но, поразмыслив, он пришел к выводу, что подобное было просто невозможно. Чем мог мужчина, по местным меркам уже достаточно пожилой, привлечь девицу, у которой вся жизнь была впереди?

Со временем мысли о женитьбе посещали его все реже, пока, наконец, однажды он не пришел к выводу, что одиночество — именно та зона комфорта, из которой у него не было никакого желания выходить. Это случилось как раз тем утром, когда он, проснувшись в обнимку с ведром, с удовольствием отметил про себя, что предпочел бы заночевать в сарае, только бы не показываться ни перед кем в таком состоянии. Зачем ему жена? Чтобы было, как у всех? Жалкая причина. Чтобы было кому подать стакан воды, когда он будет при смерти? Вспомнив анекдот о человеке, который женился только из-за этого, а, умирая, понял, что не хочет пить, Марсель усмехнулся и слез с импровизированной кровати, стараясь не совершать резких движений. Ему очень не хватало его любимого ортопедического матраца, о котором он почти каждую ночь вспоминал с любовью и теплотой. Пытаясь хоть как-то заменить его, он перепробовал все, однако, не добился хоть какого-нибудь удовлетворительного результата. Сено кололось и прело, пух еще нужно было умудриться достать в нужном количестве, так что, в итоге, он пришел к выводу, что возможность понежиться в нормальной постели потеряна для него навсегда.

— Баламошка! Ты спишь? Или ты не спишь?

Вздохнув, Марсель сунул ноги в домашние поршни, обувь наподобие обычных тапок, и неторопливо прошел к двери. Единственное значительное усовершенствование избы, до которого у него дошли руки, был дощатый пол. Что бы ни говорили соседи, а ходить по земле, будучи в помещении, он не мог себя заставить. Выглянув наружу, он увидел Мефодия, того самого мужика, который накануне практически дотащил его до кровати.

— Живой? — улыбнулся мужик, продемонстрировав отсутствие одного переднего зуба.

— Вполне, — приветливо кивнул Марсель. — Я, похоже, опять вчера наговорил лишнего?

— Да уж, много чего наплел. Но не переживай, мы привыкшие. Я по другому поводу.

— Опять что-то стряслось?

— Нет, тут такое дело… — Мефодий огляделся по сторонам и вдруг перешел на заговорщический шепот. — Большой человек к нам едет. Остановится переночевать.

— Такой уж большой? — недоверчиво прищурился историк. — Или как в прошлый раз?

— Что? Аа… Да нет, и вправду серьезный. Говорят, посланник греческий. К самому князю Владимиру.

— А я-то здесь при чем?

— Так ты у нас самый баечник, разве нет? Прибудет этот посланник на закате, мы его устроим, как следует, но перед этим гостя надобно угостить и разговорами развлечь. А кому, как не тебе, этим заняться следует? Вот меня Михайло и послал за тобой.

— Ох уж мне этот Михайло, — Марсель недовольно нахмурился: ему совершенно не улыбалась перспектива развлекать какого-то залетного иноземца, каким бы важным и состоятельным он ни был. — А этот твой грек — он хоть по-нашему понимает? А то я сам, знаешь, в греческом не особо силен.

— Да пес его знает, — пожал плечами мужик. — Может, понимает. А может, и нет.

— Ладно уж. Пойдем к старосте. Может быть, он знает больше твоего.

Вышагивая рядом с Мефодием, Марсель думал о том, что пора бы уже вымостить камнем отдельную дорогу от его дома к избе Михайло — настолько часто им приходилось пересекаться по внутренним делам селища. Знакомые, которых он встречал по пути, приветливо махали ему руками. Что ни говори, а его здесь если и не особо уважали, то уж точно любили. Историк довольно быстро привык к такому положению вещей, хотя оно в какой-то мере было для него новым. В прежней жизни его уважали за профессиональные навыки и статус, но любили ли? Вряд ли.

— Здравствуй, Баламошка!

— Как дела, Баламошка?

— Давно не заглядывал к нам, Баламошка!

— У меня медовуха созрела, Баламошка!

Марсель кивал всем направо и налево, улыбаясь совершенно искренне. Неожиданно для самого себя он нашел себя именно здесь. Если отбросить в сторону всякие мелочи типа порядком доставшего ему прозвища, отсутствия водопровода и прочей ерунды, то он мог сказать с уверенностью, что был, в целом, счастлив.

Подойдя к воротам центрального здания, он увидел Курьяна, который уже поджидал его, всем своим видом демонстрирую недовольство.