Евангелие от Крэга - Ольга Ларионова Страница 80

– Когда золотые столбы с неба в землю уперлись и на своде голубом четыре солнышка затеплилось, все зерно и у нас, и на нижнем уступе погорело… птицы на лету от голода мерли. Вот тогда орда подкоряжная вроде на Двоеручье двинулась, ан нет, стены-то были златоблестищем крыты, вот беда мимо и пронеслась, на Серостанье перекинулась. Зато когда над озером великим черный смерч гулял, Чернорылье спокойно спало, и точно – в Двоеручье всех начисто порешили, и отстраивать некому. Да и что говорить: зверя-блева в том стане кормить хлопотно, солнцелик-цветок недолго цветет по весне, а наготовить его впрок надо на целый год, вот и выходит весь люд на поля с мешками. Подкоряжные их там и подстерегли…

– Выходит, каким цветом вашего зверя кормить, такова и отдача с него будет?

– А то!

– И что, каждый день его амант доит?

– Кабы каждый день, так он давно бы с голоду подох. Ему жив себя принять надобно. А менять цвет нельзя, каким с вылупления кормлен, таким весь его век потчевать.

– С вылупления… Значит, эта сука блевучая многолапчатая еще и яйца несет? То-то амант меня пытал, не за тем ли я в его город пожаловал!

– Не. Кобель у нас. Да и у всех остальных. А яйцо можно добыть только на Хляби Беспредельной, и не одну жизнь за то положить придется. Тайно притом, чтоб соседи не проведали, похитчиков не заслали.

– Тайно! – фыркнул Харр. – То-то и ты про него ведаешь, да и подкоряжники, похоже, не просто так сюда пожаловали.

Дяхон слегка отодвинулся, пробормотал:

– А я ничего тебе, лихолетец пришлый, и не говорил.

Голос монотонный, а слова сухие, точно деревянные чурки. Напугался, служивый, а показать страх фанаберия не позволяет. Сказал бы попросту: не выдавай, мол, браток.

– Подкоряжных, ясно дело, навел кто-то из тутошних, становых, проговорил Харр примирительно. – А что касаемо меня, то запомни; я не лихолетец, аманту служить не нанимался и здесь по доброй воле.

– За дурака держишь? По воле…

Харр вздохнул и вытащил свой меч – даже при свете звезд был виден золотой чеканный змей, дивным образом протянутый посередке лезвия, и самоцвет на рукояти сыпал холодными ночными искрами.

– Видал ты такое у лихолетцев?

Дяхон шумно потянул в себя влажный воздух:

– Да ежели по чести сказать, то и у аманта не видал… – Харр уловил дребезжащую трещинку в голосе – так настоящий рубака говорит о добром оружии, которое ему не по карману, или законченный бабник – о девице, коя ему не по зубам.

Бродячий рыцарь не чужд был ни первому, ни второму.

– Так кто ж ты тогда? – тоскливо вопросил Дяхон – простая душа, он никак не мог потерпеть рядом с собой чего-то неопределенного.

– Не поймешь ты, – отмахнулся Харр, уставший объяснять каждому встречному-поперечному, что такое «рыцарь». – Так что зови меня попросту Гарпогаром. И вот еще что объясни ты мне: а на что подкоряжным яйцо-то? Им что, так уж надобен в лесу их замшелом этот зверь-блев?

– Им-то? – изумился Дяхон непонятливости собеседника. – Им самим он на хрен не нужен. А вот ежели они его продали бы в тот стан, где собственный зверь уже в летах, то получили бы столько, что вся их орда цельный год кормилась бы. А по нонешним временам, может, и два.

– А что, корма подешевели?

– Яйца подорожали. Хлябь Беспредельную затопило, и надолго – разве не слыхал? Подкоряжники-то это мигом сообразили.

Неясная догадка мелькнула в голове менестреля:

– Слышь-ка, а ты сам часом не из этих… лесовичков?

Дяхон степенно стряхнул крошки пирога с подола рубахи, торчащей из-под кольчужки, на корявую ладонь и приманил пирлей – те почуяли сразу, слетелись едва видимой в полумраке стайкой.

– Ишь, души безгрешные, есть не едят, а тепло доброе от пищи людской понимают… Чужой человек ты тут, Гарпогар, а то бы знал, что аманты в дом к себе только собственных окольных принимают, и токмо в отрочестве. Так что в стражи тебе не попасть, а в лихолетцы – это очень даже недурственно.

– Слыхал, Щитовых на один пропой, а потом что?

– Кто этими ночами расстарался, тот долго сыт будет – ножевые-то полной мерой платят. Потом у вдовушки какой-нибудь подкормишься, в оружейном двору подсуетишься, так все лихолетье перекукуешь. А там птица ты вольная, хоть в пригородье вживайся, хоть в странники подавайся. Дойдешь до того стана, где новое лихолетье объявлено, – опять тебе служба.

– А тебе кто мешает?

– На мне ж клеймо, ни один амант к себе не пустит…

Так, значит. Не ошейник, так клеймо, как на скотине. Нет, эта земля ему положительно нравилась все меньше и меньше.

– Показал бы клеймо-то, – по неистребимой привычке не пропускать ничего диковинного поинтересовался он.

Дяхон засопел. Обиделся, что ли? Тогда непонятно почему, ведь, по его же словам, попасть в дом к аманту – удача и честь немалая.

– С какой это такой радости я перед каждым встречным посеред ночи портки спускать должен? – пробурчал он наконец.

– Так у вас что, клейма на заднице ставят? – Харр с трудом удержался, чтобы не фыркнуть и вконец не разобидеть старого вояку.

– А то! И кольчужкой прикрыто, и в бою не под ударом. И притом, когда не видишь, то забываешь быстрее…

– Сидеть-то не мешает? – не удержался Харр.

– Оно повыше того. Так что ежели и помру где-нибудь в караванном дозоре враз установят, что был я из Зелогривья.

– По знаку?

– По цвету.

– Постой, постой, мне ж говорили, что нельзя на живое тело зеленище класть – прорастет?

– А то! Потому, прежде чем клеймо рисовать, это место слизью гада-стрекишиика мертвят. Так-то. Не-ет, был бы у меня сын, ни в жисть не отдал бы его в стражи. Живешь – вроде бы и сыт, и под крышей; только жизнь-то быстро пролетает! А как немощь одолеет, даст амант горстку зеленушек на обзаведение, и вали со двора. С дружками попрощаться – половина долой, тут не то что хибары – деревца одинокого не купишь, чтоб повеситься. И помолиться больше некому…

Он покачал головой, отмахиваясь от нахлынувших на него горестных мыслей, глянул на посветлевшее небо и, достав из-за пазухи оселок, принялся вострить неуклюжий свой меч.

– Молиться всегда можно, – ханжеским тоном заметил Харр, только чтобы как-то утешить старика.

– Не скажи. Бог у меня солдатский, простой; да и сам посуди, велик ли выбор у нашего брата? Пока я в стражах, он мой меч блюдет – стало быть, и жизнь мою охраняет. А как отдам я меч свой обратно аманту, на что мне мой бог?

– Постой-ка, что-то я не пойму, о чем речь.

– Да вот он мой бог, в руках держу – Оселок-Направник. Не, плохого о нем ничего не скажешь, для служивого человека он в самый раз, у нас многие его выбирают… Только вот уж здоровья у него не попросишь, и ни девки сговорчивой, ни достатку, к старости припасенного… Эх, нет такого бога, чтоб был на все про все!