Сердца в Атлантиде - Стивен Кинг Страница 83

— Господи, я же не предлагаю тащить тебя на закорках! — Япопытался налепить улыбку на свою физию, и у меня что-то более или менееполучилось. Черт, а почему бы мне не улыбаться? Разве не лежат у меня в карманедевять баксов, которых утром там не было? По меркам третьего этажа Чемберлена ябыл богач.

Джонс обратил на меня свои темные глаза. Губы у него сжалисьв узкую полоску, но потом он кивнул.

— Ладно. Довод принят. Спасибо! — И он возобновил свойстремительный подъем по склону. Сначала он далеко меня обогнал, но затемкрутизна начала сказываться на нем, и двигался он все медленнее и медленнее.Его хлюпающее дыхание стало громче и чаще, как я ясно услышал, когда поравнялсяс ним.

— Может, тебе стоит напрягаться поменьше? — спросил я. Онбросил на меня досадливый взгляд — “Как, ты еще тут?”.

— Может, тебе стоит меня съесть? Я указал на его“Социологию”.

— Она сейчас опять выскользнет.

Он остановился, зажал учебник под мышкой ненадежнее, сноваоперся на костыли, сгорбившись, как злобная цапля, сверкая на меня глазамисквозь спутанные пряди черных волос.

— Иди-иди, — сказал он. — Мне нянька не нужна. Я пожалплечами.

— Я за тобой не приглядывал. Просто надоело быть одному.

— А мне нет.

Я пошел дальше, злясь, несмотря на мои девять баксов. Мы,классные остряки, не обожаем заводить друзей — двух-трех нам хватает на всюжизнь, — но и не приходим в восторг, получив коленом под зад. Наша цель —обзаводиться множеством знакомых, с которыми можем расставаться, смеясь.

— Рили, — сказал он у меня за спиной. Я обернулся. Значит,все-таки решил немного оттаять, подумал я. И как ошибся!

— Есть жесты и жесты, — сказал он. — Вымазать бритвеннымкремом дверь старосты — это только чуть-чуть выше, чем намазать сиденье партыМалютки Сьюзи соплями, потому что не сумел найти иного способа признаться ей влюбви.

— Я не мазал кремом дверь Душки, — сказал я, озлясь ещебольше.

— Угу. Но ты играешь в карты с жопой, который ее намазал. Итем самым придаешь ему убедительности, — По-моему, я в первый раз услышал такоеприменение этого слова, которое продолжало делать все более помоечную карьеру всемидесятых и в прококаиненных восьмидесятых. Главным образом в политике. Мнекажется, “убедительность” сгорела со стыда в 1986-м, как раз тогда, когдарадикалы шестидесятых, маршировавшие против войны, бесстрашные борцы за расовоеравенство, начали открывать для себя дутые акции, образ жизни Марты Стюарт, атакже Стейр-Мастера. — Зачем ты даром тратишь время?

Такая прямолинейность меня ошарашила, и я, как понимаютеперь задним числом, сморозил невероятную глупость:

— А у меня уйма времени, чтобы тратить его даром.

Джонс кивнул, словно ничего другого и не ожидал. Он сновадвинулся вперед и обогнал меня на своем обычном рывке — голова опущена, спинасгорблена, слипшиеся волосы мотаются, “Социология” крепко зажата под мышкой. Яостановился, ожидая, что она снова выпрыгнет на свободу. На этот раз пустьтолкает ее костылем — я вмешиваться не стану.

Но она не выпрыгнула, а когда он добрался до двери Холиуока,поборолся с ней и наконец проковылял внутрь, я пошел своей дорогой. Набравполный поднос, я сел рядом с Кэрол Гербер и остальной посудомоечной командой.То есть в максимальном удалении от Стоука Джонса, что вполне меня устраивало.Помню, он сел в стороне и от остальных физически неполноценных ребят. СтоукДжонс сидел в стороне от всех. Клинт Иствуд на костылях.

Обедающие начали собираться в пять. В четверть шестогопосудомоечная команда работала уже вовсю, и так продолжалось час. Многие ребятаиз общежития отправлялись на субботу и воскресенье домой, но оставшиесяявлялись в субботний вечер все, чтобы есть фасоль с сосисками и кукурузнымхлебом. На десерт было “Джелло”, излюбленный десерт Дворца Прерий. Если поварбыл в ударе, мы получали этот полуфабрикат с кусочками фруктов, застывшими вжеле.

Кэрол занималась ножами, вилками, ложками, и едва горячканачала спадать, она вдруг, трясясь и пошатываясь от смеха, повернулась спиной кконвейеру. Щеки у нее стали ярко-пунцовыми. То, что плыло на нем, было работойСкипа. Попозже вечером он в этом признался, но я догадался сразу же. Хотяучился он на педагогическом отделении и, вероятнее всего, ему суждено былопреподавать историю и тренировать бейсболистов в доброй старой и родной школе,пока в возрасте пятидесяти девяти лет или около того его не убил бы настоянныйна алкоголе инфаркт, по праву Скип должен был бы заниматься искусством.., и,возможно, занялся бы, не происходи он от пяти поколений фермеров, которыеизъяснялись на дремучем диалекте. Он был не то вторым, не то третьим в ихразветвившейся семье (чьей религией, как-то сказал Скип, был ирландскийалкоголизм), вообще поступившим в колледж. Клан Кирков мог — и то еле-еле —представить, что кто-то в их семье станет учителем, но никак уж не художникомили скульптором. И в свои восемнадцать Скип видел не дальше них. Он зналтолько, что не совсем подогнан к отверстию, в которое пытался ввинтиться, ипотому что-то не давало ему покоя, заставляло забредать в чужие комнаты,просматривать долгоиграющие пластинки и критиковать музыкальные вкусыпрактически всех.

К 1969 году он уже лучше понимал, кто он и что он такое.Именно в том году он сотворил из папье-маше вьетнамскую семью, которую подожглив заключение митинга в защиту мира перед Фоглеровской библиотекой, пока извзятых взаймы усилителей неслось “Сплотимся”, а хиппи в нерабочее времяизвивались в ритме, как первобытные воины после охоты. Видите, как все этоперемешалось у меня в памяти? Это была Атлантида — вот единственное, что я знаюнаверняка, — в самой глубине, на дне океана. Картонная семья горела,протестующие хиппи декламировали нараспев: “Напалм! Напалм! Дерьмо с небес!” втакт своей пляски и вскоре начали швырять — сначала яйца, потом камни.

Но в тот вечер осенью 1966 года не картонная семья заставилаКэрол залиться смехом, а непристойный человечек-колбаска, стоящий наМаттергорне из запеченной фасоли холиоукской столовой. Из надлежащего месталихо торчал ершик для чистки трубок, Ъ руке у него был флажок Университеташтата Мэн, на голове — клочок голубого платка, сложенный в подобие шапочки первокурсника.На подносе перед ним красовался призыв, тщательно выложенный хлебными крошками:

«ЕШЬТЕ БОЛЬШЕ МЭНСКОЙ ФАСОЛИ!»

Во время моего дежурства в посудомойной Дворца конвейердоставлял немало съедобных художественных произведений, но, по-моему, это былнеоспоримый шедевр из шедевров. Стоук Джонс, несомненно, назвал бы его пустойтратой времени, но, мне кажется, тут он ошибся бы. Все, что способно заставитьвас смеяться тридцать лет спустя, — не пустая трата времени. По-моему, эточто-то очень близкое к бессмертию.