Ты, уставший ненавидеть - Андрей Валентинов Страница 9

Тогда он как-то отшутился, переведя разговор на свою неказистую внешность, и уверяя, что им будет невозможно даже показаться у приличных знакомых. Это была его любимая тема – подшучивать над своим невысоким ростом, сутулостью и ранними залысинами. В конце концов, Ника засмеялась, назвала его, как обычно в подобных случаях, «ушастым ежом» и «редким эндемиком», и опасный разговор удалось остановить.

…Домой он добрался часа через два. Преследователи не отставали, но держались теперь в отдалении. Очевидно, они поняли, что жертва решила забиться в нору и можно не тратить силы, а просто ждать, покуда не придут охотники и не выкурят ее оттуда…

Юрий разделся и рухнул на диван. Хотелось полежать, просто полежать, глядя в покрытый паутиной потолок. Ника много раз грозилась устроить у него уборку, и каждый раз Юрий отбивался, уверяя, что уберет все сам. Он и в самом деле регулярно наводил порядок в своем холостяцком жилище, но до потолка руки не доходили, и Ника то и дело спрашивала его, каков настриг паутины и выполняют ли его подопечные пятилетний план. Теперь уже незачем было разрушать хитрые невесомые витражи. Орловский хотел было еще раз обдумать то, что должно было неизбежно случиться, но мысли не шли на ум, и внезапно для самого себя он заснул, провалившись в темный омут без сновидений и раздумий.

Когда он проснулся, был уже вечер. Стемнело, в окно падал свет горевшего неподалеку фонаря. Юрий вышел на крыльцо и поглядел в сторону ворот. Там по-прежнему стояли двое – правда, другие. Очевидно, дневная парочка уже успела честно отработать свой нелегкий хлеб.

Внезапно ему показалось, что он уже арестован. Собственно, так оно и было, просто покуда тюрьмой служило его собственное неказистое жилище. Юрий понял, почему многие, о чем он уже неоднократно слыхал, воспринимают арест с облегчением. Вначале это представилось странным, но теперь причина была очевидна. Никто, даже совершенно невинный перед Большим Домом человек, не выдержит нескольких дней такой слежки. Лично с него хватило и суток. Лучше уж сразу, чтобы не ждать, не прислушаваться, не зашумит ли мотор на улице, не раздадутся ли на крыльце тяжелые шаги…

Юрий крепко запер замок, навесил щеколду и даже подпер дверь валявшимся с зимы поленом. Потом, вспомнив свой первый арест, когда за ним тоже пришли ночью, он наполнил ведро водой, поставив его прямо посреди темного коридора. Это заставило его улыбнуться. Юрий был рад, что выспался: теперь можно не спать ночь, и доблестные чекисты не застанут его спросонья и в одних кальсонах. Ну а дверь… Он вновь улыбнулся и прошел в комнату.

Орловский еще раз внимательно оглядел стол, подоконник и полки. Вчера он поработал на совесть: ничего опасного не осталось. Хотя… На полке он заметил маленький томик Теннисона. Ну конечно, его принесла вчера Ника, вручив ему сразу, еще на пороге, а потом она заметила дым от горящих бумаг и началось то, о чем вспоминать сейчас не было сил. Тогда Юрий механически поставил книгу на полку. Он схватил томик и быстро его перелистал – так и есть. На форзаце карандашом была написана фамилия Ники – еще девичья. Юрий на миг задумался, затем, мысленно пожалев прекрасное издание, вырвал форзацный лист и аккуратно сжег его в пепельнице.

Оставалось подумать, как убить ночь. Пустая комната пугала, и Юрий быстро зажег вторую лампу. Стало светлее, и он усмехнулся. Итак, жизнь, которой он жил все эти годы, какой она ни была, заканчивается. Но впереди не просто гибель – впереди путь, который ему предстояло пройти как можно достойнее. Он вдруг вспомнил, что говорил ему Терапевт, когда они беседовали о неизбежности провала. «Поймите, Юрий, – Терапевт сделал тогда паузу и посмотрел ему прямо в глаза, что бывало крайне редко, – вы не нужны мертвый. Ни мне, ни вашим друзьям. Вы нужны живой. Постарайтесь выжить. Если они заставят признаться в какой-нибудь ерунде – соглашайтесь сразу. Если поймете, что они знают все, подписывайте. Постарайтесь выжить, Юрий. Но помните: там, куда мы с вами можем попасть, есть только три правила: никому не верить, ничего не бояться и ни о чем не просить…» Тогда Юрий не стал спорить, но дал себе твердый зарок. Он никогда не расскажет им ни о Терапевте, ни о Флавии, ни о Марке. И это было единственное, в чем он уверен наверняка. Он помнил и другое. Для тех, кого сейчас косит страшная коса, кого по ночам забирают «маруси» и «столыпины», арест означал конец, и чаще всего – безвозвратный. Тем, невиновным, кого арестовывали тысячами и тысячами, надо думать только об одном – как уцелеть. Но он, Юрий Орловский, не был случайной жертвой. Он был врагом, ненавидевшим этот проклятый режим, погубивший его Родину. А значит, и после ареста, его сражение не закончено. Правда, теперь бой будет вестись в абсолютно неравных условиях. Песчинка попадает в жернова, мелющие все и вся. Но если песчинка тверда, то оставит на жерновах царапину. Нет, еще ничего не кончено. Он вспомнил отца Леонида и покачал головой. Все-таки священник ошибался: ненависть к врагу – это то, что поддержит его, не даст пропасть напрасно. Ненависть – и любовь к друзьям, к тем, кого уже нет, и кто еще жив, чья жизнь зависит от него, Юрия Орловского…

Он достал из папки свою незаконченную рукопись и грустно улыбнулся, прочитав заголовок: «Героический эпос дхарского народа». Когда-то Родион Геннадиевич, добрейшая душа, уверял, что это готовая кандидатская, и что Юрию надо поскорее заканчивать работу. Но с тех пор спешить стало некуда, он начал писать другую – главную свою книгу – и рукопись так и осталась незавершенной. Что ж, теперь время было. Орловский заставил себя сосредоточиться, взял ручку и стал писать своим ровным красивым почерком как раз с недописанной три года назад строчки.

Он работал всю ночь, дважды заваривая чай и докуривая коробку «Нашей марки». Глава была уже почти закончена, когда он услышал, что в дверь постучали. Наверно, стучали уже не в первый раз, поскольку стук был громким и нетерпеливым. Юрий улыбнулся и аккуратно закрыл ручку колпачком. Стук продолжался несколько минут, чьи-то голоса требовали открыть и открыть немедленно, но Юрий по-прежнему сидел за столом, глядя на исписанный только наполовину лист бумаги. Что ж, главу ему уже не дописать… Стук сменился грохотом – очевидно, те, за дверью, уже потеряли терпение. Впрочем, дверь оказалась добротной, и Орловский успел докурить последнюю папиросу, прежде чем в прихожей послышался треск. Тогда он выключил свет. В коридоре затопали ножищи, вдруг послышался грохот, звон и громкие ругательства. Нехитрая выдумка сработала – кто-то из ночных гостей угодил-таки ногой в ведро. Юрий рассмеялся, встал и накинул на плечи пиджак…

– Значит, Пустельга Сергей Павлович…

– Пустельга, товарищ полковник…

Поправлять старшего по званию, да еще в кадровом отделе Центрального Управления НКВД, в общем-то, не следовало, но Сергея всегда раздражало, когда его фамилию коверкают. В Украине, откуда он был родом, никому не нужно объяснять, что «пустельга» – название маленькой сильной птицы степного сокола. Здесь же, в Столице, как и в Ташкенте, откуда он только что прибыл, фамилия Сергея вызывала затруднения, а порой – и улыбку. А этого Сергей, несмотря на невысокое звание и двадцать четыре года от роду, не переносил ни от кого.