Честь проклятых. Воля небес - Александр Прозоров Страница 9

За минувшие полтора десятка лет монастырь разросся, похорошел и окреп. Ныне его окружала уже не жердяная изгородь, а трехсаженная стена с башнями на углах. В их бойницах темнели жерла пушек. Ворота венчались церковью, украшенной высокой голубой луковкой. За ней выросла звонница с двумя десятками колоколов разного размера, а дальше стоял новенький, полностью перебранный храм Иоанна Богослова.

– Езжай в поместье, – натянув поводья, приказал холопу Басарга. – Предупреди, чтобы баню топили и опочивальню готовили. Вскорости догоню.

Он свернул вправо, спешился у ворот, отпустил подпругу, намотал поводья на коновязь, скинул шапку, перекрестившись на надвратную икону, вошел на двор. Обогнул церковь, вошел в двери, остановился, не желая мешать молебну. Однако же его все равно заметили, по храму побежал шепоток. Прихожане – смерды и крестьянки, паломники, заехавшие поклониться святому Варфоломею жители близкого города, – все стали оглядываться и расступаться. Сам собой образовался проход почти до самого алтаря, и подьячему волей-неволей пришлось пройти вперед, остановившись чуть позади настоятеля.

– Жертвователь… Подвижник… Опекун… Благотворитель… – побежали за его спиной восхищенные шепотки. – Себя не жалеет… Все обители да сиротам… А сам так неприкаянным и живет.

От такого внимания Басарге Леонтьеву стало не по себе. Ведь он знал, что никогда не был никаким бескорыстным подвижником и жертвователем. Что монастырь создал из ничего лишь по царскому велению, дабы надежное прибежище тайной святыне обеспечить. Что «неприкаянным» кажется лишь потому, что невенчанным с любовницами тайно сожительствует и что из полусотни «сирот» ровно десять – его собственные дети, каковых признать он не может из-за того, что во грехе зачаты. Но разве вслух о таком скажешь? И потому он молча терпел восхищенный шепоток, замечая, как тайком крестят его бабы и склоняют головы мужики.

Все, на что решился Басарга, так это подойти после богослужения к настоятелю и смиренно склонить голову:

– Благослови меня, отче. Ибо я грешен.

– В чем грехи твои, сын мой?

– Много их, отче, – вздохнул опричник. – Все не перечислить. Но ведь Господу каждый ведом?

Игумена слова подьячего не удивили. Басарга в своих странных исповедях никогда не каялся в содеянном. Однако боярину, что с таким старанием опекал обитель, отказать в прощении грехов священник не мог:

– Именем Господа нашего Иисуса Христа, – перекрестил Басаргу настоятель. – Отпускаю грехи твои вольные и невольные.

Подьячий склонился к кресту в его руке.

– Кается благодетель наш, во смирении склоняется… – пробежал по храму восхищенный шепоток. – Уж ему-то, подвижнику, с чего?..

Басарга Леонтьев отступил от игумена, еще раз низко склонился перед иконостасом, несколько раз осенив себя знамением, шепотом прося у Господа прощения за дерзость свою и грехи. После чего резко развернулся и стремительным шагом вышел из церкви, не обращая внимания на общие поклоны прихожан.

Отдохнувший у перевязи скакун легко взял с места в галоп, помчался по утоптанной тропе, крепко впечатывая в наст шипастые подковы, нырнул под густо переплетенные лесные кроны. Свой удел Басарга знал хорошо, а потому торопил коня, несмотря на темноту. Не прошло и четверти часа, как деревья расступились, выпустив его на заснеженное поле. Боярин промчался меж сугробов, перемахнул реку, взметнулся на обнесенный частоколом холм и спешился во дворе, бросив поводья какому-то пареньку.

Вся дворня собралась здесь, толпясь в ожидании хозяина. Староста Тумрум, со времен их первой встречи успевший изрядно раздобреть, поседеть и лишиться бороды: она отчего-то стала вылезать и поредела так, что стала походить, скорее, на легкое облачко, нежели на мужскую гордость. Ключница – его жена Пелагея. Конюх Федька Тумрум, стряпуха Ляля Тумрум, скотник Степка Тумрум… Да, семья старосты неплохо устроилась при боярской усадьбе.

Впрочем, дворня состояла не только из Тумрумов. Обширным хозяйством занимались еще полдесятка девок и тридцать холопов… Взятых в закуп, разумеется, не для работы, а для ратной службы при боярине. Но так уж сложилось, что на службе царю хватало услуг одного подьячего – и потому нанявшихся воевать молодых людей староста приспособил к делам житейским. Басарга очень надеялся, что он не перебарщивал и у холопов имелось хотя бы два-три часа в день для тренировок в рукопашном бое.

Кроме того, среди толпы виднелось еще несколько незнакомых лиц и одно очень знакомое: в задних рядах стояла, потупив взор, Матрена, в пушистом пуховом платке и кафтане с лисьим воротником.

– Здрав будь, господин наш, Басарга Степанович, – вышла вперед пышная краснощекая Ляля Тумрум, держа в руках большущий каравай, увенчанный сверху солонкой, и низко поклонилась: – С прибытием!

– Откушай хлеб-соль с дороги, батюшка наш, испей вина заморского, – двумя руками протянула ему ковшик Пелагея.

– Благодарствую, – выпил Басарга и вправду с удовольствием.

– Баня уже топится, боярин, – торопливо отчитался Тумрум. – Однако же пять дней без дела стояла, насквозь промерзла. Ныне уже поздно. Боюсь, до полуночи согреться не успеет.

– И что? – вернул ключнице ковш подьячий.

– Так нельзя после полуночи мыться! Банщик с нежитью запарит.

– Разве монахи не говорили вам, что нежити не существует? – хмыкнул Басарга.

– Дык, нам они сказывали, – пожал плечами Тумрум. – Пусть банщикам попробуют рассказать!

– Рад, что так меня встречаете, люди, – кивнул дворне боярин Леонтьев. – Сегодня к ужину староста меда хмельного даст, дабы радость подольше продлилась. Надеюсь, застолья еще не было?

– Не было, не было! – загудела дворня.

– Значит, сегодня он будет праздничным! Можете отдыхать, – разрешил боярин, идя меж кланяющихся людей к крыльцу, кивнул старосте, зовя за собой: – Тумрум!

– Твоя опочивальня готова, покои протоплены, вино, чернила и бумага на месте, лично проверил… – семеня сзади, снова отчитался Тумрум.

– Что это было? – поинтересовался, поднимаясь по ступеням Басарга. – Раньше ты меня хлебом-солью и толпою не встречал.

– Дык, боярин, ты ныне первый раз о приезде своем упредил! Мы же готовы хоть…

– Ни к чему, – перебил его подьячий.

– Прости, боярин, однако же баня согреться не успеет, – еще раз попытался угадать желание хозяина староста. – Токмо поздней ночью. Не гневайся, но попариться лучше будет на рассвете.

– Пусть будет на рассвете, – отмахнулся Басарга. – Вели собрать мне стол в покоях и расскажи, как ныне дела в приюте. Какие у детей успехи, как там учителя? Как себя новый показал, какового я по весне прислал?

– Смилуйся, боярин! – взмолился староста. – Я хозяйством занимаюсь! Тягло считаю, подати собираю, тони проверяю. По твоему повелению еду на приют выделяю, серебро из податей на расходы… Но каково они там управляются, судить не по моему разуму. Да, кстати! – спохватился он. – Книжница монастырская сегодня как раз задержалась. Та, что чтению и счету учит. Ее поспрошать надобно, она ведает.