Орден Сталина - Алла Белолипецкая Страница 9

– Какая разница!.. – Коля, к ужасу своего друга, рассмеялся. – Больше одного раза всё равно не расстреляют!..

И стал вдруг отставать от Миши, хотя тот еле-еле перебирал ногами. За спиной у себя Кедров услыхал голос своего друга: Скрябин произнес шепотом какое-то коротенькое словечко, а затем еще два раза его повторил. Что это было за слово – Михаил не разобрал, а когда обернулся, чтобы переспросить, то так и прирос к месту от изумления.

Николай остановился возле дворовой скамейки, на которой сидела старушонка: маленькая, как восьмилетняя девочка, с хитренькими холодными глазками. Миша был уверен, что пару мгновений назад, когда он мимо этой скамьи ковылял, никакой старухи там не было. Коля же что-то быстро и сосредоточенно говорил подозрительной бабке: ни дать, ни взять – форменной ведьме. Закончив говорить, он повернулся к Михаилу и поманил его:

– Подойди-ка сюда!

Изумленный, Колин друг похромал к скамье. Едва только он приблизился к маленькой старушонке, та наклонилась и крепко, обеими руками, схватила Мишу за распухшую лодыжку. Боль в ноге сделалась такой, что Михаил громко вскрикнул и попытался вырваться из старухиной хватки. Но не тут-то было: бабка держала его цепко. При этом от неё исходил густой запах перечной мяты – не то, чтобы неприятный, но уж больно дурманящий.

– Да что это она?.. – Кедров повернулся к своему другу и хотел уже потребовать, чтобы тот заставил старуху отпустить его, но – осекся на полуслове.

Отек на его лодыжке начал вдруг сам собой опадать, рассасываться, и не прошло минуты, как пропал вовсе. Вместе с ним исчезла и боль, пронзавшая Мишину ногу. Бабка тотчас разжала пальцы, а на лице Кедрова отобразились удивление и радость. Коля, не спускавший с него глаз, удовлетворенно кивнул.

– Всё в порядке? – вопросил он. – Тогда уходим!..

И они вновь побежали – теперь уже вдвое быстрее, чем прежде.

– А кто была эта бабка? – не утерпев, спросил Миша.

– Какая бабка? – Коля удивился и самым искренним образом.

– Да вон та старуха – с которой ты разговаривал и которая что-то сделала с моей ногой!

Обернувшись, Миша указал на низкорослую ведьму, соскочившую со скамьи и шустро направившуюся в другой конец двора. А затем – старушонка вдруг пропала из поля Мишиного зрения, и куда она могла подеваться – было неясно.

– Ты видел старуху? – переспросил между тем Николай, и казалось, что удивление его всё возрастает.

Но Кедров ничего ему сказать не успел.

Друзья собирались уже выскочить со двора на улицу, чтобы бежать в сторону Сокольнического парка, где, конечно, им удалось бы укрыться. Однако из-за угла дома навстречу им выехал автомобиль, спутать который невозможно было ни с одним другим: они увидели выкрашенный темной краской грузовик с закрытым кузовом, с зарешеченными окошками на нем. Видимо, кто-то из Мишиных соседей внял словам Маслобоева и позвонил куда надо.

– Ну, вот и они!.. – воскликнул Коля вроде как даже с выражением торжества; Кедров решил, что его друг в некоторой степени повредился умом.

Едва не попав под колеса «черного воронка», Михаил и Николай круто развернулись и устремились наискосок через двор, топча цветы в палисадниках.

– Черт бы побрал этот самолет… – простонал Миша и посмотрел вверх, как будто некий летательный аппарат и впрямь находился в воздухе над их головами.

– Черт его и побрал, – изрек Скрябин, и лицо его сделалось мрачным.

Время для него снова пришло в движение, но только двинулось оно вспять, возвращая Николая на два месяца назад.

18 мая 1935 года. Воскресенье

Самолет назывался «Максим Горький», и тот, кто дал ему это имя, во всех отношениях попал в точку.

Построенный в честь сорокалетия литературной деятельности Горького (на добровольные народные пожертвования), самолет этот, подобно самому Буревестнику революции, занимался – на свой лад – марксистской агитацией. Он разбрасывал над землей партийно-коммунистические листовки, а заодно транслировал для граждан музыку и пропагандистские речи – при помощи специальных акустических установок «Голос с неба». Москвичи тысячами высыпа́ли на улицы, заслышав доносящиеся с небес оглушительные звуки и завидев сюрреалистический снегопад из вихрившихся в воздухе бумажных прямоугольников. И пролетарский писатель, и его летающий тезка – оба они были выдающиеся агитаторы.

Но в наименовании самолета скрывался также смысл иного рода: гордый и амбициозный. Как известно, имя Максим означает величайший, и затея с максимизацией размеров «агитатора» вполне удалась. Гигант «АНТ-20» с размахом крыльев в 63 метра и весом в 42 тонны стал крупнейшим в мире воздушным судном. Если бы кому-то пришла в голову безумная мысль посадить «Горький» на Красной площади (как Матиас Руст посадит свою «Сесну» в 1987 году), то при съезде на Васильевский спуск цельнометаллический моноплан одним своим крылом протаранил бы собор Василия Блаженного, а другим – кремлевскую стену. То был гигантский авиалайнер, на зависть самому Говарду Хьюзу, который поднимет в небо свой «Геркулес» лишь поздней осенью 1947 года, тогда как «Максим Горький» совершил свой первый полет еще в июне 1934-го.

Но прятались в названии гиганта также и другие, гораздо более печальные смыслы; увы, открылись они позже – когда изменить уже ничего было нельзя.

На Центральном аэродроме Москвы, что разместился на бывшем Ходынском поле, «Горький» был главной достопримечательностью. Воскресным днем 18 мая, в день грандиозного авиационного праздника, зрители со сладким замиранием сердца глядели на летучего исполина, который стоял на летном поле в компании двух маленьких самолетиков: «И-5» и «П-5». Стечение народа было такое, что Скрябин и Кедров, с комфортом расположившиеся на гостевой трибуне, могли считать себя истинными счастливцами.

Получить места с великолепным обзором друзьям удалось не по причине каких-либо собственных заслуг: два пропуска достал им Колин отец – один из самых видных советских чиновников [1], который и сам должен был в тот день подняться на борт «Горького». И не один, а в компании со Сталиным, Орджоникидзе и Кагановичем.

– Ну, и где они?.. – пробурчал Миша, поворачиваясь в сторону въезда на обнесенный забором аэродром. – Уже двенадцать часов почти… Мы скоро тут изжаримся!

Он несколько преувеличивал: день стоял жаркий, но не слишком, как обычно и бывает в середине мая, когда до солнцестояния еще больше месяца, и подлинного зноя почти не случается. Солнце пригревало умеренно, и голоса вокруг звучали безмятежно, и даже репродукторные марши были не лишены приятности. Мирному очарованию этого дня вот-вот должен был прийти конец, однако ни Скрябин с Кедровым, ни все остальные жители Страны Советов – за исключением, пожалуй, одного лишь человека, – предвидеть грядущих событий не могли.