Земля волшебника - Лев Гроссман Страница 9

Несколько букв по краю отрыва пропало. Наклон придавал почерку целеустремленность — слова напоминали пороховую дорожку, ведущую к неким взрывным открытиям. Тот, кто писал это, знал, о чем говорит. Квентин видел в тексте таблицу чисел с большим количеством десятичных знаков; зарисовку растения с ровными рядами листьев и пустым семенным стручком; диаграмму с концентрическими и пересекающимися овалами и кругами — то ли схема атома, то ли Солнечная система.

Страница начиналась на середине одного предложения и кончалась на середине другого.

Присмотревшись внимательнее, Квентин различил легкое колыхание листьев растения и медленное вращение по орбитам планет (электронов). В том же темпе менялись числа в таблице.

Сначала он не мог разобрать ни слова, но вскоре с облегчением опознал язык как вульгаризированную разновидность древнегерманского, а письмо — как весьма эксцентричный готический шрифт. Слова он еще не до конца понимал, но мотив уже мог напеть.

Дальше стало труднее. Текст был абстрактный, чисто теоретический, с сильно разреженным концептуальным воздухом. Что-то насчет взаимодействия магии и материи на квантовом уровне. Порой было сложно разобрать, где там буквальный смысл, а где переносный: петух, скажем, мог быть как алхимическим символом, так и обычной кукарекающей птицей. Поди разбери, если контекст так скуп.

Опять-таки это растение. Надо будет сходить в теплицу (в Ботани-Бей, по предсказуемому студенческому выражению) и показать рисунок профессору Бексу.

Так и не перевернув страницу спустя три часа, Квентин протер ноющие глаза. Ужин он пропустил, но мог еще поесть с поварами на кухне. Одно ясно: это фрагмент нигделандской магической базы данных, управляемой бандой Пенни. Суперплотный метеорит из внесолнечной интеллектуальной области, содержащий бог весть сколько внеземных химических элементов.

Вот, однако, и тема для исследования, с которым постоянно пристает к нему Фогг. И в каком-то смысле новое приключение — ботанское такое, не сравнить с филлорийскими, но тем не менее.

— Спасибо тебе, — сказал Квентин чудесной странице. — Я позабочусь обо всем, что в тебе есть. Обещаю.

Почудилось ему или страница действительно слегка шевельнулась, довольная таким к себе отношением? Он поочередно убрал подсвечник, бокал, будильник. Как только он поднял окаменелость, страница тут же попыталась протиснуться в щель на оконной раме.

— Э нет. — Квентин снова прижал ее подсвечником. — Извини, конечно, но не сейчас.

Одна из сторон его жизни в Брекбиллсе, а именно социальная, все еще оставалось далекой от идеала, то есть не существовала вообще. В свои почти тридцать он все-таки был намного моложе большинства преподавателей и до сих пор не нашел с ними общего языка. Возможно, они считали (и правильно), что он недостаточно почтительно к ним относится. Возможно, полагали, что он здесь ненадолго и общаться с ним вряд ли стоит. Он, как нижний тотем на столбе, не имел никакого веса в византийской политике гостиной для препсостава — а может, его попросту невзлюбили. Бывали такие случаи.

Так или нет, на его долю всегда выпадали самые неприятные поручения. Например, судить вельтерсные матчи в сырую погоду и расставлять сети нуднейших чар, чтобы студенты не шастали по колледжу после отбоя. (Делая это, он понял, что мог не бояться быть пойманным, когда сам был студентом. Чары были такие хлипкие и вызывали ложную тревогу так часто, что на сигналы почти никогда не обращали внимания.)

В Ботани-Бей он отправился на следующий день сразу после занятий, не питая слишком больших ожиданий. С Хэмишем Бексом он ни разу не разговаривал и не знал, что он за человек. С одной стороны, этот афроамериканец родом из Кливленда был довольно молод по брекбиллским стандартам, лет тридцати пяти, с другой — невероятно претенциозен: одевался в шотландский твид и курил трубку в виде головы турка. В реальном мире он единственный из знакомых Квентина носил брюки-гольф; из-за всего этого раскусить его было трудно, чего он, вероятно, и добивался.

По крайней мере, Квентин наконец-то нашел предлог побывать в оранжерее, изящном викторианском сооружении из стекла и металла, казавшемся слишком хрупким для северо-восточной зимы. Внутри этого теплого пузыря, на влажном цементе, содержались в горшках растения всех форм и размеров. Профессор Беке, крепкий и коренастый, проявил к Квентину столь же мало интереса, как и остальные коллеги, и был явно недоволен, что ему помешали: он стоял, запустив руки по локоть в глиняную кадку с землей. Но тут Квентин раскрыл бархатный футляр, и страница тут же выскочила наружу как серебристая рыбка из невода.

— Живая, — одобрительно молвил Беке, зажав в зубах трубку. Он вытер руки тряпкой и с помощью заклинания, которое Квентин не успел отследить, зажал страницу в воздухе, как между двумя листами стекла. Высокотехничная магия, не совсем для ботаника. — Далеко же от дома ты забралась. Откуда она у вас?

— Если скажу, вы все равно не поверите. Узнаете это растение?

— Нет. Оно реальное? Зарисовано с натуры?

— Понятия не имею. Может, вы скажете?

Профессор Беке рассматривал рисунок минут пять — сначала близко, чуть не носом в него уткнувшись, потом с расстояния в один ярд, потом через всю комнату, для чего ему пришлось передвинуть стол, уставленный рассадой в кассетах из-под яиц. Потом вынул изо рта трубку и сказал:

— Сейчас я произнесу слово, вам незнакомое.

— Слушаю.

— Филлотаксис.

— Я его точно не знаю.

— Это термин, обозначающий расположение листьев на стебле. На первый взгляд оно хаотично, в действительности представляет собой математическую последовательность. Обычно Фибоначчи, иногда Люка. Листья этого растения не подчиняются ни той, ни другой — значит, перед нами весьма экзотический экземпляр.

— Или неверный рисунок.

— Да, если следовать бритве Оккама — но… Существующее в природе растение не так-то просто неверно зарисовать. Уверены, что не хотите сказать, откуда оно?

— Хотел бы, да не могу.

— Ну что ж. Сопроводительную хрень уже прочитали?

— Работаю над этим.

Беке освободил страницу и поймал, не дав ей упасть. Его она слушалась лучше, чем Квентина.

— А не выпить ли нам?

Единственным возможным ответом был утвердительный. Беке достал стограммовую бутылочку виски из-за горшков, где, как видно, спрятал ее, когда вошел Квентин.

Так сломался незримый барьер между Квентином и его коллегами — во всяком случае, одним из коллег. Выяснилось, что Хэмиш в учительской гостиной популярен не больше Квентина — если за одним из них числился какой-то неведомый грех, то же относилось к другому. Их объединяла общая радиоактивность. Квентин стал регулярно захаживать в теплицу после дневных занятий, чтобы клюкнуть с Хэмишем перед ужином.

Беке посвятил его в кое-какие тайны. Удивительно, как много из бывших студенческих легенд оказалось правдой! Взять хоть тот отрезок глухой стены с штукатуркой немного светлее, чем во всем коридоре: на самом деле там помещалась не вентиляционная шахта. Студенты 50-х установили у себя в комнате кубическое температурное поле — пиво охлаждать вроде бы. Потребив некоторое количество этого пива, они перепутали пару символов и опустили температуру до абсолютного нуля; в результате поле оказалось таким стабильным, что убрать его никто не сумел. На расстоянии оно безобидно, но если вступишь в него, умрешь, не поняв даже, что с тобой приключилось. Говорят, один из создавших его студентов лишился руки таким образом. В конце концов поле просто огородили, и отмерзшая рука будто бы так и лежит там внутри.