Орден Святого Бестселлера, или Выйти в тираж - Генри Лайон Олди Страница 9

«Возможно, ты, малыш, правая рука Его, – на прощание сказал Пандит. – Рука Меча. Ты помнишь, ты хочешь, но не можешь. Что ж, ищи…»

Бут-Бутан пошел искать. Сейчас, в моем незаконченном романе, он бился на стенах Дангопеи вместе с Носатой Аю, «Рукой Щита», страстно желавшей защитить всех страдальцев, но навлекавшей на них лишь новые беды, и Мозгачом Кра-Кра, «Головой Власти», косноязыким волшебником, не способным произнести до конца ни одно заклинание. И мне надо было гнать их дальше на поиски, а я ел саранчу, пил фьюшку, спал без задних ног и врал издателю, что скоро закончу.

Брехло я ленивое.

Самое время «пшикнуть» и сесть за работу.

– …спасибо Нежному Червю: подкинул Отщепенку. Швея, доложу я вам! – пока мы над плащами корпели, она за два дня все мундиры галунами обшила! И не прожорлива, хвала Мамочке: соломки маковой кинешь, и ладно…

– Да чего их кормить? Пущай работают! А там – «пшик», и гуляй морем…

– Это верно, кормов жаль. Нежный Червь по связке в час берет. А ежели Отщепенец для жертвенного Дождеванья или там пытку новую испробовать, – и того дороже…

Медовая саранча встала мне поперек горла, трепеща крылышками.

Расплатившись с Хун-Хузом, поднимаюсь. Пора уходить. Хваты, Отщепенцы, галуны… Червь, понимаете ли, Нежный. Торт есть такой, «Нежность». С червями, должно быть.

Снится дрянь всякая…

Дорога от харчмы к храму вилась чудными загогулинами: с высоты птичьего полета они наверняка складывались в витиеватое ругательство. «Чому я не сокiл, чому не лiтаю?» Катерина из «Грозы» тоже, помнится, интересовалась: чего люди не летают? Не ваше дело, сапиенсы. Вам дай крылья, вы друг дружке на голову гадить станете. Раньше, в других снах, я летал довольно часто – но здесь, в Ла-Ланге, талант авиатора бежал меня. Видно, с реализмом переборщил. Магии себе натворить, что ли? Или артефакт завалящий?! Ладно, перебьюсь! Если б еще не дикий штын из слободы золотарей-ортодоксов: вон из-за частокола воняет.

Поселок философских каменщиков я уже, к счастью, миновал.

За долиной млечных тюльпанов, на Худом Утесе, торчит наклонная сразу в три стороны башня местного мага Нафири-су, сибарита и мизантропа. Того и гляди, рухнет – но не поймешь, куда именно. Сердце наполняется законной гордостью за творение моей блистательной фантазии: буйно цветут хвойные бунгало, в кустах зверобоя продырявленного, щелкая клювами, гвельфы-сырояды гоняются за шустрыми гибеллинчиками, от питомника бойцовых выхухолей доносится меланхоличное: «К ноге! Фас! Куси за лодыжку!..», – и, обуян гордыней, я немедленно поскальзываюсь на слоновьей лепешке.

Еле успел ухватиться за дюжего мужика, шедшего навстречу.

– Ну ты, бродила! Зырь, кого хватаешь! А то самого щас цапну!

А еще в шляпе! Широкополой, из войлока… Ба! Это ж хват!

Четверка его коллег выворачивает из-за клубничной рощи. Чмокают соломенные шлепанцы, смачно, взасос целуясь с грязью. Чудеса: в округе сушь, а здесь всегда грязи по колено. Одно слово – сон.

– Что, Дун-Дук, с горя решил бродилу прихватить? Раз с Отщепенкой обломилось?

– Я его?! Я его прихватил?! Вцепился, шаталец, как банный репей…

В ответ – мрачный гогот. Восстановив равновесие, я спешу убраться подальше от компании хватов. Жаль, спешить по грязи выходит скверно: чав-чав, чмок-чмок. Не бегство, а фонограмма «Любви людо-еда».

За спиной, удаляясь, бубнит разноголосица:

– Надо Нежному Червю сказать! Прямо в глаз! Неча нас в оный храм гонять!

– Ну! Второй раз конфузия!

– Нафири-су во злобе со свету сживет…

– Вот вам и Случайная Удача!

– Так она ж от роду-веку – случайная. Видать, случай мимо выпал.

– Две стражи прождали – и все мытарю в кошель!

– А может, жертву ей надоть? Кривой Тетушке?

– Же-е-ертву… Бродилу своего лучше бы цапал да к Нафири-су тащил. Кто б его хватился, шатальца?

– Теперь уж поздно – убег…

– Что ты мелешь, Спаран? Человек, живая печень. Не Отщепенец, чай…

– Ладно уж, чего без толку язык полоскать…

Похоже, маг опять остался с носом. Ну и черт с ним. Делай ноги, приятель, «пшик» не за горами!

Храм пустовал. Кусок стены послушно крутанулся вокруг оси, и мне навстречу…

– Настя?!

– Снегирь?!

– Ты чего в моем сне делаешь, подруга?

– А ты – в моем?!

С минуту мы ошарашенно глядим друг на друга. На Анастасии – знакомые портки с безрукавкой, только безрукавка почему-то надета задом наперед. Туго я соображать стал. Никак не пойму, по какой причине. Ведь есть же причина, должна быть!

– Кошмар, Снегирь! Какой гад такие сны сочиняет?! Встречу – убью!

Скромно молчу.

– Думала: замуровали! Сейчас Фредди Крюгер вылезет!.. Не мог раньше объявиться?!

– Фредди?

– Ты, дубина!

– Откуда ж я знал? Сплю себе, фьюшку хлебаю…

– Алкаш! Он хлебает, а я расхлебываю!

Машинально оправдываясь, я нутром чую приближение скандала, – но тут на тройке с бубенцами подкатывает дружище-»пшик». Оттолкнув Настю, врываюсь в каморку, спешно раздеваюсь, швыряя вещи в сундучок. Пинаю спусковой камень, больно ушибаясь локтем. Из нездешнего далека гулом колокольни вспыхивает:

– Снегирь, ты куда?! Ты зачем голый, Снегирь!..

Просыпаюсь я, Настя. С легким паром.

То есть с добрым утром.

Написал я роман, – а читатель ворчит.

Написал я рассказ, – а читатель ворчит.

Я все время пишу – он все время читает,

И – Аллах мне свидетель! – все время ворчит!..

Противостояние «высокой» и «коммерческой» прозы существовало всегда и всегда было нормальным состоянием литературы. Другое дело, что интересы авторов обеих литератур диаметрально противоположны.

Авторы «коммерческой» литературы, как правило, страстно жаждут признания другой стороны, но, не в силах получить его обычным путем, добиваются такого признания нелитературными средствами. Войны всегда развязываются авторами «низкой» литературы, и если уж война начинается, то ведется именно как война – действия, направленные на полный разгром противника.

Из статьи в фэнзине «Дружба уродов»

Одинокий трубач на перроне вдохновенно лабал «Семь сорок» в ритме «Прощания славянки». Гимн Ее Величества Дороги взмывал к небесам, золотой иглой пронзая насквозь плоть сумерек, и вороны, ошалев от меланхолии, граяли Краснознаменным хором им. Дж. Гершвина. Смутные тени наполняли февраль: добры молодцы с баулами, красны девицы с мобилами, проводницы с полупроводниками, носильщики с волчьим блеском в очах, красных от недосыпа и бодуна; разбитные офени бойко впаривали пиво, перцовку на меду, конфеты «Радий», пижамы из байки и сервизы под Гжель, – видимо, пассажирам назначалось хлебать «ёрш» именно из синюшно-лубочной чашки, надев хэбэшный пеньюар и закусив липкой карамелькой. Мимо скользнул юноша бледный, вяло каркнув: «На хлебушек, дядя?», и, не дождавшись милосердия, купил у жирной бабки пол-литра «Рябины на коньяке». У ступеней подземного перехода, зевая во всю пасть, скучал мордоворот-ротвейлер: псу меньше всего хотелось ехать за тридевять земель, хлебать щи из «Педигрипала». Рядом зевала дуэтом жеваная мамзель-хозяйка, сверкая фарфором челюстей. Вавилон кишел в ночи, Вавилон плавился надеждой на обетованность иных земель, сливая воедино трубу, грай ворон, хрип динамиков: «Скорый поезд № 666 „Азазельск – Лимбовка“ прибывает на…» и тоску гудков от сортировки – в детстве я чертовски любил ездить на поездах, «где спят и кушают», ибо такой, гулкой и бестолковой, казалась сказка.