Страсть новой Евы - Анджела Картер Страница 9

Вот только день уже подошел к концу. Я позвонил в больницу из гастронома, и дежурная ответила, крайне неохотно, что Лейла хотя и не сможет иметь детей, но выкарабкается, а поздно вечером прилетает ее мать. Деньги я могу оставить в регистратуре. И как это чернокожая поломойка смогла оплатить перелет через весь континент, чтобы навестить больную дочь? Наверное, ей купил билет работодатель, из жалости, догадался я и больше о матери Лейлы не раздумывал. Вообще. Ни секунды.

Этот город подарил мне Лейлу, он же ее и отнял. Причин здесь оставаться больше не было. Там, где прежде неоновые огни зазывали к удовольствиям, теперь мерцали случайные пожары. Беспорядки и холера накроют Манхэттен еще до первого снега; а привкус снега уже ощущался в ветрах, что разгуливали по оживленным улицам. Моя голова очистилась от гашишных паров; я четко увидел бедствие.

Я прикупил в дорогу картофельный салат и ветчины. По пути к припаркованной машине, когда до нее оставалось метров сорок пять, на меня напали чернокожие подростки, старшему из которых было не больше пятнадцати, и жестоко избили. Однако деньги остались при мне, потому что по совету служащего в «Американ экспресс» я свернул их в крохотный сверточек, обмотал пищевой пленкой на случай непреднамеренных трат и закрепил все скотчем в паху. Нападавших спугнул грохот приближающегося танка. Шатаясь, я поднялся и, насколько позволяли подкашивающиеся ноги, рванул к машине.

Итак, я оставил Лейлу на милость умирающего города и выехал на автостраду мимо полыхающих обломков машин; пуленепробиваемые стекла служили мне защитой от случайных снайперов. Вперед, с шиком, настоящий американский герой с кучей денег, спрятанной между ног.

Поначалу я оживился. Решил, что навеянная городом смертельная хворь осталась позади. А между тем мрачный сумбур в голове был частью меня, как и частью того города, и эту хворь я захватил с собой, потому что уже ею заразился. Возможно, я сам привез ее из Старого Света в Новый, сам оказался переносчиком всемирной пандемии отчаяния. Но так хотелось переложить ответственность за свою болезнь! И я выбрал Лейлу, ведь ближе ее у меня никого и никогда не было.

Я сказал себе: это ее медленная сладкая плоть с порочной истомой проникла в мою. Хворь трущоб и неспешная горячечная хворь женского пола, ее покорность, ее самолюбование – все передалось мне. Цвет ее кожи, как и гендерная принадлежность, делал Лейлу падшей вдвойне, и поэтому сей заразный недуг был в два раза страшнее; я даже мог умереть. Такие дикие идеи промелькнули в моем горячечном мозгу, пока я сломя голову мчался в ночи. Когда над магистралью в Нью-Джерси занялся рассвет и я увидел разруху целого мегаполиса, возникло ощущение, что я смотрюсь в зеркало.

Страшась заразы, обитавшей, по моему мнению, в населенных местах, и не испытывая особой любви к людям, я выкинул из головы свои бредовые планы. Не поеду на юг – в тех заводях водится слишком много призраков Европы. Лучше отправлюсь туда, где этих призраков нет; мне нужен свежий воздух и чистота. Поеду в пустыню. Там меня исцелит первородный, не истощенный людскими глазами свет.

Я отправлюсь в пустыню, в неплодородное сердце необъятной страны, в пустыню, к которой люди повернулись спиной, пугаясь мыслей о пустоте; я решил, что в пустыне, в засушливых землях, в океане песка, среди выцветших скал смогу отыскать самую иллюзорную из всех химер – себя.

Так в итоге и получилось, вот только мое новое «я» оказалось совершенно незнакомым.

Дорога. Когда я уставал и больше не мог сидеть за рулем, то сворачивался калачиком на заднем сиденье и пару часов дремал. Нервное состояние остервенелости не давало отдохнуть; казалось, я сильно куда-то спешу. Я не знал, что мчусь навстречу той самой загадке, которую оставил позади: темная комната, зеркало, женщина. Я не знал, что меня магнитом притягивает мое предназначение. Не знал, что не смогу остановиться.

По утрам, а октябрь уже подходил к концу, от инея белела земля, над равнинами, которые, как и тусклый кант неба, уходили вдаль, вставало малиновое солнце. Деревьев не было. Радио в машине подкармливало меня акустической жвачкой из дешевой неразделенной любви. В гнусавое «кантри» вклинивались голоса, распевающие дифирамбы потребительским товарам и невнятной скороговоркой выдающие последние известия. Стена в Гарлеме росла в длину, высоту и ширину. Национальная гвардия приведена в состояние боевой готовности. Беспорядки, поджоги. Худшее время для поездки по стране трудно и представить. Спешно сорваться с места меня мог подвигнуть только рок – и непостижимый зов предназначения, ждавшего впереди. Предназначение – вот в чем я оказался несведущ, хотя оно выбрало меня очень давно, поскольку выбирает нас именно предназначение, выбирает еще до нашего рождения. И притягивает как магнит, неуклонно влекущий к позабытому первоисточнику. Нас спускает ниже, по нисходящей спирали, тем самым возвращая к первоисточнику. Нас спускает ниже; а мир идет вперед, предлагая нам иллюзию движения, хотя всю свою жизнь мы спешим по криволинейным коридорам разума к центру того лабиринта, что внутри нас.

Запас нефти в стране был на исходе. На заправках навязывали свои нормы; цены увеличились втрое, затем вчетверо, затем еще удвоились. Пришлось горстями разбрасывать доллары, чтобы не откладывать срочный побег.

Я послал родителям телеграмму, сообщил, что в порядке, потом звякнул им из почтового отделения в пыльной, заброшенной деревеньке в прериях Колорадо, где старики в кафе-мороженых смотрели по телевизору вооруженные драки, покачивая головами и прищелкивая языками. Эти старики в широкополых шляпах изношенными голосами неспешно прерывали происходящее на экране критическими замечаниями: вот бы Президент сбросил на Черных бомбы; а не сбросит, ну и ладно. Давно обретаясь в собственном мирке, так они получали удовольствие; какое им дело до Нью-Йорка? Там, снаружи, на пыльных улочках, в геометрическом сплетении проводов и телефонных кабелей ветер выл сиротливые песни. Гамбургер стоил пять долларов; мяса внутри было кот наплакал, зато соленых огурчиков не жалели.

А я, одержимый, всецело поддался помешательству, что охватило город. Мелодраматичная атрибутика истории, разворачивающаяся на экранах телевизоров, видневшаяся в окнах скромных гостиных, куда я бросал мимолетные взгляды, интересовала меня не больше филинов, которые, сидя на телефонных столбах по обочинам дорог, жмурились от света фар. Я ехал день и ночь. И добрался до пустыни – иссушенного моря бесплодия, частички земли в постменопаузе – быстрее, чем рассчитывал.

Я почти заблудился в центре пустыни.

Умеренный климат остался позади. Мужчине с заправки солнце выжгло глаза, а сухой воздух выгравировал лицо мелкими морщинами. Мужчина не говорил. Это было вчера. Или позавчера. Позавчера или все-таки вчера… Мою карту унес ветер. Воздух сушит легкие. Я задыхаюсь.

Здесь никого, ни единой души.

Я беспомощно плутаю в центре пустыни; ни карты, ни проводника, ни компаса. Вокруг старым веером разворачивается пейзаж; этот веер давно растерял разноцветные шелка, остался только голый остов, желтоватые палочки из состарившейся слоновой кости, в мире, где, поскольку я еще жив, мне нечем заняться. С этих земель сняли шкуру, их освежевали, лишь эхо создает видимость присутствия людей. Пустыня сверкает и искрится, источает смрад и изнывает от зноя, ее кожа шелушится, отслаивается, трескается, покрывается волдырями.