Цветок цикория. Книга II. Дом для бродяги - Оксана Демченко Страница 9

Щуров всеми силами рвался из заточения. И не было ответа на вопрос, как же быть: выпускать его – или наоборот, подкатить вторую телегу для надежности? Пьяный купец страшен, не зря дано ему прозвище – Бычий глаз. В гневе сам наливается бурой кровью, а окружающим ставит синяки характерной формы. Да уж, остановить раззадоренного Щурова не проще, чем племенного быка… Но пьяный Степан хотя бы малосознателен. А каков он сделается, протрезвев и обнаружив себя в одном сарае со всевозможным отребьем?

Вот зазвенел разбитый штоф, хрустнули доски дубового, добротного пола, загудели бревна стен… И вдруг стало тихо. То есть Степан орал временами, но недолго и не в полную силу. Стен не атаковал, дверей не выламывал.

Жандармы затаились. Собаки притихли. В домах окрест стали гаснуть огни… Только вблизи сарая горели фонари, шелестели голоса и шаги. На рассвете служивые люди решились заглянуть в слуховое оконце. Увидели в углу плотно сбитую кучу тряпья – арестанты дрожали и вжимались в стену! Все они были – привокзальные нищие и мелкое ворье, таких Степан мог покалечить, даже поубивать, ему бы, вероятно, сошло с рук… Люди знали и старались не привлекать внимания, даже дышать пореже.

Сам Степан лежал навзничь в другом углу, иногда рычал и ругался, но в основном… говорил. После смолкал и – разве такое возможно? – слушал. У купца имелся собеседник. По виду – обычный привокзальный попрошайка, вот только почему-то с ним купец охотно общался, хотя в предшествующие пять дней изукрасил синяками и отправил в больницу с переломами всех, кто пытался вразумить и урезонить или просто не успел убраться с пути Бычьего глаза.

Собеседник Степана оглянулся, едва его окликнули. Попросил передать рассол, свежие полотенца и воду для умывания. Пообещал, что купец скоро сделается разумным существом… В эту сказочку никто не поверил, но запрошенное было немедленно доставлено и протиснуто в слуховое оконце. С тех пор Степан орал все реже и тише. И жители Переборов встречали рассвет с надеждой. Кажется, их не пожгут хотя бы в ближайшее время, их даже не лишат работы: именно склады Щурова, его контора и его пошивные фабрики превратили Переборы из жалкого сельца в процветающую станцию с претензией на звание города.

– Как полагаете, не стоит ли защитить рассол патентом? Магическое средство, – собеседник Степана негромко рассмеялся.

– Рассол есть достояние народа. Нельзя лишать людей средства первой небоб… неходимости. Тьфу, я ж не дурак, могу выговоривавы…

– О, сложные слова несут огорчение. Скажу больше, они не помогают передать главное. Краткость и емкость мата порою делает его незаменимым. Однако же в вас чувствуется воспитание, вы даже во хмелю избегаете сгущать краски.

– Во-во, избегаю, – гордо согласился купец. – Помоги сесть. Голова моя… ой голова, на кой ты такая крепкая? Долбанули меня вот сюда третьего дня, вроде бы верно помню. Не проломили, зато раззадорили. Ну и я и… Н-да. Так говоришь, выход есть. Мошенник ты, но мне приятно слушать. Еще повтори.

– Может, и мошенник. Но выход непременно найдется.

– Имя бы назвал. Я вот преставился… тьфу, так вроде о покойниках говорят. Я назвался.

– Степан, для меня честь общаться с вами. Я был бы рад назвать свое имя, но я не помню его. Собственно, я ничего не помню. Это настораживает и даже обескураживает.

– Я б со страху обделался, – шепотом сообщил купец. – Имя-то что. У меня дети. У меня дело. Я слово давал… и все забыть?

Степан сощурился, с трудом приподнялся на локтях и уставился в свет, бьющий из оконца. Закрыл его вытянутой рукой, выругался. В окошке смущенно засопели.

– Эй, он мошенник?

– Не знаем. Без документов он. Вроде ошивается туточки дня два, а то и три. При станции, то есть. Ну мы и… до выяснения.

– Кабы они еще и выясняли, заперев людей без причины, мир бы стал раем земным, – трезво и грустно сообщил собеседнику Степан. – Но мир, зараза, несовершененен-ный… тьфу.

– Ничего страшного, он и такой неплох. Степан, вас ждут дома. Это уже плюсик в мировом балансе.

– Ну, вроде того. Эй, служба!

– Туточки, Степан Фомич.

– Дверь открой. Меня дома ждут. Мошенник со мной. Документ пришлешь. Имя ему одолжу лично. Первого моего управляющего, он еще при батюшке служил, звали Лексеем Боровым, он тутошный был. Вот так и запиши.

– А…

– Бэээ, – запрокинув голову, басом проблеял купец. – Поспеши и обрадуй меня, пока я в уме. Я ж вечером окончательно решил спалить склады мануфактуры к той самой фене… гм. В горле пересохло.

– Пейте. Зачем же труд людской жечь?

– Лексей, а что делать? – раздумчиво вздохнул купец. – Пожгу, и пеплом станет воровство сыновье. Не пожгу, всё о том воровстве узнаю. Короче, моя душа уже горит, мануфактуру не жалко.

– О, но как же ваше слово? Сами сказали, шелк поставлен вам под честное слово.

– Слово – да, это да… Так вторая гильдия, не первая! И вообще, старомодные правила прошлого века, – неуверенно отговорился Степан. Завозился, сел ровнее. – Хотя конечно… батя мечтал, чтоб я приподнялся. Я пуп рву, вверх лезу, в первой гильдии знакомства завожу, с иноземцами торгую крупно. А родственная вошь грызет мне темечко. Тифозный сынуля, тьфу.

– Степан, есть много способов урегулировать вопрос. Но, покуда вы пьете, никто этим не занимается, им без вас не справиться. И ваша боль не делается меньше.

– Да, выхода нету, – купец уткнулся лицом в ладони. Вскинулся и заговорил трезво, внятно. – Дочь ударилась в святость, муж её – так, одно слово, а не мужик. Пенсне чахоточное. Меня до икоты боится. Ему нищий шляпу подержать не доверит: или обокрадут, или сам уронит. Сын… ну, я тебе порассказал о нем. И что остаётся? Или прожечь, или поджечь. Понимаешь? Дело мое – оно живое, оно мне как рука или нога, отрежу – и что? И стану калекой. Не отрежу, – купец вздохнул совсем тяжело, со всхлипом, – буду жить под пыткой и глядеть, как уродуют мою денежную руку-ногу.

– Степан, вся ваша безвыходность от того, что вы опустили голову и глядите в землю. Вам надо поднять голову. Решение есть. Оно зреет в вас, при вашей деловой хватке невозможно не найти ответ. Вы строили это дело, значит, вам его и защищать.

У двери загрохотало, поленья звонко посыпались вдоль бревенчатой стены, ушибли кого-то, и он тонко, жалобно завизжал. Фыркнула лошадь. Люди загомонили на много голосов… и, наконец, лязгнул засов.

Полный, румяный начальник станционной жандармерии лично вплыл в сарай.

– Степан Фомич, ну как же вы – и вдруг тут, ну что ж мои олухи оплошали, – не особенно усердно изображая недоумение, выговорил он. – Выходите, неловко-то как.

– Лексею документы. Теперь же. Мне рюмку, одну. Хотя это можно и дома. Казенная водка – дрянь.

– Склады, слух был, под угрозою, – морщась и отодвигаясь, уточнил начальник жандармерии.

– Не сегодня. Я в печали, но шелка жаль, да и слово… он прав, я давал слово.