Крылья - Юрий Нестеренко Страница 97

Мои челюсти сжались до боли в скулах, но я взяла себя в руки. Раз им от меня что-то еще надо, появляется пространство для маневра и возможность поторговаться. И если прямо сейчас нет шансов освободиться, то почему бы не попытаться извлечь хоть какую-то выгоду из неизбежного?

— Ладно, у меня к вам предложение, — сказала я. — Я буду кривляться перед зрителями, как вы хотите, и стараться, чтобы вы заработали побольше денег. Но спустя… м-м… некоторое время вы меня отпустите и заплатите мне за работу.

— У меня другое предложение, — усмехнулся Гарвум. — Или ты будешь делать то, что я сказал, или мы отберем у тебя одежду и посадим на цепь, как старуху.

Эту старуху я увидела чуть позже. Она действительно сидела в своей клетке без одежды, но и голой ее тоже нельзя было назвать. Все ее тело было покрыто седой шерстью. Обычно-то у аньйо волос на теле нет совсем, в редких случаях — легкий пушок. А тут — настоящий звериный мех, даже длиннее, чем короткая шерстка тйорлов. Афиши и надпись на клетке называли старуху дикой, хотя на самом деле она наверняка родилась в каком-нибудь сельском или городском доме. Старуха была совсем сумасшедшая.

Даже говорить не могла, только время от времени мычала какой-то мотив, всегда один и тот же. Имени у нее не было, или, по крайней мере, его никто не знал; так и говорили — старуха. Чтобы подчеркнуть ее дикость, старуху держали в железном ошейнике и на цепи, хотя она была неагрессивна. Она просто сидела целыми днями без движения, иногда только раскачивалась, когда мычала свой мотив; на происходящее вокруг она никак не реагировала. Впрочем, обычных сумасшедших в психдомах тоже держат в кандалах, никогда ведь заранее не известно, что они выкинут, так что в этом ничего необычного нет.

Тогда я этих подробностей не знала и не поняла, почему это хозяин зверинца считает, что старух надо сажать на цепь. Но угроза была достаточно весомой и сама по себе, без аналогий. И я не успела скрыть от Гарвума свой испуг.

— Так что, будешь хорошей девочкой? — Он испытующе взглянул мне в глаза. Что ж, ловушка была безупречной — согласиться на одно унижение, чтобы избежать другого.

— Буду, — пробурчала я, отводя взгляд.

Мне развязали ноги, отобрав при этом башмаки («в клетке они без надобности»; это была, конечно, дополнительная помеха на случай побега), после чего наконец вывели из душного вагончика на свежий воздух. Караван остановился милях в двух к югу от Далкрума, посреди дороги, вившейся над обрывистым берегом океана. Полуденное солнце припекало, но тепло его было уже не палящим, а мягким, осенним. Слева от дороги, буквально в тридцати локтях, начиналась вечнозеленая роща; там свиристели какие-то мелкие пичуги. Рвануть бы туда, несмотря на связанные за спиной руки… но нет, на всем коротком пути до фургона с клеткой меня держали крепко.

Предназначенная мне клетка была в фургоне не единственной, а средней из трех. В той, что сзади по ходу фургона, помещались три крупных северных вйофна, на каких я когда-то в детстве смотрела с завистью в йартнарском зверинце (вот и дозавидовалась, дрыть!), а в той, что спереди, обитала кйалла — большая нелетающая хищная птица, что водится в степях восточного Инйалгдара и легко догоняет на своих голенастых ногах степного йимпана, забивая это не такое уж мелкое копытное одним ударом клюва. Что и говорить, тому, кто подобрал мне таких соседей, не откажешь в остроумии…

Обстановка клетки живо напомнила мне карцер Анкахи — правда, тут на деревянный пол была щедро набросана свежая солома. Ну и, разумеется, вместо каменных стен — железные решетки, заметно, впрочем, меньшего периметра. Всей моей свободы тут было — встать в полный рост (а будь я на пол-локтя выше, не вышло бы и этого) да сделать четыре шага из угла в угол.

Меня завели внутрь и лишь после этого окончательно освободили от ремней. Разумеется, двое верзил при этом загораживали выход. Потом клацнул замок, захлопнулись половины открывающейся левой стенки фургона, и меня оставили в покое — почти в полной темноте (свет проникал лишь сквозь щели между досками стенок), в компании других крылатых узников.

Ну а на следующий день караван прикатил в другой город, не такой большой, как Далкрум, но тоже вполне способный принести владельцам зверинца не одну сотню медных дилумов. И мне пришлось… «работать». От рассвета до заката. Счастье еще, что представлявшее такой интерес для зевак находилось у меня за спиной, поэтому меня не заставляли сидеть к ним лицом. Не знаю, как бы я пережила такое унижение… Сидеть, отвернувшись к глухой стене фургона, было все-таки легче. Хотя поначалу мне тоже казалось, что я умру со стыда, особенно когда услышала первые глумливые реплики… Но за пару часов я научилась абстрагироваться от толпы. Ее шум становился бессмысленным фоном, подобным шуму моря или дождя, который перестаешь замечать, погружаясь в свои мысли. Некоторые особо громкие или визгливые восклицания все же пробивали мой защитный кокон, но в основном мне удавалось отрешиться от зрителей. Я автоматически расправляла крылья и периодически помахивала ими, но думала при этом о своем.

Хотя, разумеется, мысли эти тоже вертелись главным образом вокруг происходившего. Сначала я говорила себе, что сама во всем виновата. Идея обокрасть зверинец принадлежала не мне, но я ее поддержала — и вот расплачиваюсь. Я повторяла себе это не только потому, что это было справедливо; дело еще в том, что мысль о заслуженности моих страданий была все же не так тяжела, как бессильная ненависть. Но со временем ненависть брала верх. Пусть я воровка, но это не значит, что со мной можно обращаться, как с животным! Я заслужила тюрьму, но не клетку в зверинце! Со школьных лет я не испытывала ничего подобного. На мне были штаны и рубаха, вырезанная на спине, но я чувствовала себя еще хуже, чем тогда, когда стояла голой перед Анкахой. Там я стояла гордо. Гордо сидеть в клетке невозможно…

Так что каждый день моей «работы» — а за первым городом был второй, потом третий… — был наполнен, по сути, двумя мыслями: как мне сбежать и как отомстить своим поработителям. Я строила планы один фантастичнее другого, но, увы, все они куда больше походили на бесплодные мечты, чем на практическую программу действий.

Разумеется, я тщательно исследовала клетку в первый же день, еще до того, как меня впервые выставили напоказ. И убедилась, что замок невозможно ни сбить, ни сломать, а на прутьях никаких следов коррозии и они слишком толстые, чтобы выломать их или погнуть.

Правда, я все же решила, что буду тратить часть выдаваемой мне воды, чтобы поливать один и тот же прут у основания, но для того, чтобы он достаточно проржавел, потребовались бы как минимум многие месяцы. Значит, оставалось вооружиться терпением, а также тезисом, который не раз повторял мой отчим: «Самое слабое звено любой системы — это аньйо». Я начала внимательно присматриваться и прислушиваться к своим врагам при каждой представлявшейся возможности.

Всего их было восемь. Илдрекс Гарвум — действительно главный, но зверинец принадлежал ему не целиком; два его брата были, как я поняла, компаньонами-пайщиками. Еще двое были наемными работниками, но на их попечении состояли не столько экспонаты зверинца — исключая случаи, когда надо было снять клетку с повозки или поставить ее обратно, — сколько тйорлы; также они занимались всякой починкой, если, к примеру, у фургона надо было поправить колесо и т.п. Практически вся забота о животных и других узниках лежала на третьем работнике, Пруме. Вероятно, его полное имя было длиннее, но все звали его именно так. Это был старик, разносивший пищу и убиравший в клетках; остальные относились к нему с явным пренебрежением, и получал он наверняка меньше всех, хотя его работа была самой грязной и опасной. Казалось бы, он и был тем самым слабым звеном — подожди, пока он откроет замок, ударь его и беги, — но, когда я впервые увидела его (в моей поимке он не участвовал), меня взяла оторопь. Да, он был стар, дурно одет, его длинные седые волосы слиплись от грязи, и сам он пропитался запахом животных, но он отнюдь не был слабым.