Кровь цветов - Анита Амирезвани

Посвящается моей семье — иранской, литовской и американской

Сначала не было, а потом стало. Прежде Бога не было никого.

Жила-была в одной деревне женщина, у которой не было детей. Она испробовала все: молилась, пила отвары из трав, ела сырые черепашьи яйца, опрыскивала водой новорожденных котят, — но ничего не помогало. Наконец отправилась она к отдаленному кладбищу, чтобы поклониться древнему каменному льву и потереться животом о его бок. Лев задрожал, и женщина вернулась домой в надежде, что ее заветное желание наконец сбудется. В следующую луну она зачала своего единственного ребенка.

С того дня, как девочка появилась на свет, она стала светом очей для родителей. Каждую неделю отец брал ее в горы, обращаясь с нею так, будто это был сын, которого он всегда хотел. Матушка учила девочку делать краски из оранжевых цветов сафлора, из кошенили, гранатовой кожуры и каштановой скорлупы, а потом и вязать ковры из окрашенной шерсти. Вскоре девочка переняла мастерство матери и стала считаться лучшей молодой ковровщицей своей деревни.

Когда дочери исполнилось четырнадцать, родители решили, что пора отдавать ее замуж. Чтобы собрать денег на приданое, отец день и ночь работал в поле, надеясь на хороший урожай, а матушка пряла шерсть, пока ее пальцы не огрубели, но денег это приносило мало. Девушка знала, что сможет помочь родителям, если для своего приданого соткет ковер ослепительной красоты. В отличие от обычных красных и коричневых, которые были у жителей деревни, этот должен быть лазурным, как небо в летний день.

Девушка попросила Ибрагима, красильщика, открыть ей секрет бирюзового цвета, и он велел ей подняться на вершину холма и найти растение с зубчатыми листьями. А затем найти кое-что в себе самой. Девушка не поняла, о чем говорил Ибрагим, но листья она собрала и вскипятила их с темно-фиолетовой краской. Когда матушка увидела ее смесь, то спросила у девушки, что она делает. Дочь сбивчиво рассказала ей, видя, как брови матери сходятся в грозную черную линию.

— Ты одна ходила в красильню Ибрагима?

— Биби, прошу, прости меня! — сказала девушка. — Я отпустила свой ум бегать с козами.

Когда домой вернулся отец, матушка все ему рассказала.

— Если люди начнут говорить об этом, прощай надежда сыскать ей жениха, — причитала она. — Как можно было поступить так безрассудно?!

— Она всегда была такой! — вскричал отец и отругал дочь за ошибку.

Девушка весь вечер гнулась над штопкой и не смела поднять глаз на родителей.

Следующие несколько дней родители внимательно следили за ней, она же пыталась разгадать загадку краски. Однажды днем, когда девушка пасла овец и спряталась за валун, чтобы облегчиться, внезапно ей пришла в голову мысль. А не это ли Ибрагим имел в виду? Что-то, что есть в ней самой?

Она вернулась домой и приготовила еще один горшок фиолетовой краски. Когда она в следующий раз пошла в уборную, то оставила немного жидкости в старой посудине, а потом смешала ее с блеклой фиолетовой краской, залила шерсть и оставила на ночь. Подняв на следующее утро крышку горшка, она радостно вскрикнула — краска была нежно-голубой, как райские озера. Хотя отец запретил ей, девушка взяла прядь бирюзовой шерсти, побежала к красильне Ибрагима и повязала шерсть вокруг дверного кольца.

Девушка продала бирюзовый ковер заезжему шелкоторговцу по имени Хасан, который так хотел заполучить его, что заплатил серебром, пока он был еще на станке. Матушка рассказала женщинам из другой деревни об успехе дочери, и они похвалили ее золотые руки. Теперь у девушки было приданое, и она смогла выйти замуж, а свадьба длилась три дня и три ночи. Муж кормил ее маринованными огурцами, когда она была беременна, и у них родилось семеро сыновей. Книга ее жизни была написана самыми яркими из чернил, и волей Аллаха да не окончится она до тех пор, пока…

— Ведь история совсем не такая, — перебила я, кутаясь в грубое одеяло; снаружи завывал ветер.

Моя матушка Махин и я сидели рядом, но я говорила тихо, так как другие спали всего в нескольких шагах от нас.

— Ты права, но я хочу рассказать ее именно так, — сказала она, убирая выбившуюся из-под старого шарфа седую прядь. — Мы верим, что так будет у тебя.

— Это хороший конец, — согласилась я, — но расскажи, как все было по-настоящему.

— Не пропускать даже грустные места?

— Да.

— Они до сих пор заставляют меня плакать.

— Меня тоже.

— Ох! — вздохнула матушка, и лицо ее заострилось от печали.

Мы затихли на минуту, вспоминая. Капля ледяного дождя упала рядом с моим халатом, и я подвинулась поближе к матери, чтобы вода не капала на меня из щелей в крыше. Маленькая масляная лампа не могла нас согреть. А всего несколько месяцев назад я носила теплый бархатный халат, расшитый узором из алых роз, а под ним шелковые шаровары. Глаза мои были подведены сурьмой, одежда была надушена благовониями. Я ждала любовника, который срывал с меня одежду, и в нашей спальне было жарко, словно летним днем. Сейчас же я дрожала от холода в тонком голубом халате, износившемся настолько, что казался серым.

Матушка жестоко закашлялась — этот звук ранил меня в самое сердце, и оставалось только молиться, чтобы она поправилась.

— Дочь моя, я не смогу рассказать до конца, — хрипло проговорила она. — А ведь это еще не все.

Я глубоко вздохнула и ответила:

— Ну и хвала Богу!

Вдруг у меня появилась мысль, хоть я и не была уверена, стоит ли просить об этом. Голос моей матери всегда был сладок, как горный мед. В нашей деревне она славилась своими сказками о седовласом Зале, воспитанном птицей, о Джемшиде, который изобрел ткацкое искусство, и о веселом мулле Насреддине, который всегда заставлял нас задумываться о многом.

— Что, если… что, если в этот раз историю расскажу я?

С минуту матушка разглядывала меня, будто увидела по-новому, а потом улеглась на старые подушки, разложенные вдоль стены.

— Да, ты ведь уже взрослая, — ответила она. — За последние месяцы ты словно выросла на годы. Возможно, ты не изменилась бы так сильно, не сделай то, что сделала.

Хотя я продрогла до костей, мое лицо вспыхнуло. Я больше не ребенок, которым была когда-то. Я не могла и представить себе, что способна солгать и, хуже того, не сказать всей правды, что способна предать тех, кого любила, убежать от человека, который заботился обо мне, хотя и не слишком; что смогу пойти против своих родных и едва не убить того, кто любил меня больше всех на свете.