Маленькие трагедии большой истории - Елена Съянова

* * *

17 апреля 1792 года во двор парижской тюрьмы Биссетр въехали две телеги. На одной стояло что-то высокое и прямое, тщательно укрытое холстами. С другой – спрыгнули мастеровые в куртках и красных колпаках и принялись за работу – сколотили деревянный помост и установили на него невиданную доселе конструкцию из двух столбов, перекладины, доски, веревок, рычага и еще какого-то приспособления. И вся тюрьма, ахнула: в глаза заключенным, прильнувшим к окнам камер, тускло блеснуло отточенное, как бритва, лезвие нового механизма, предназначение которого было очевидно. В Париже о нем уже слышали и даже успели окрестить – «луизеттой». Еще его называли «гильотиной» по имени доктора Гильотена, скромного изобретателя, следовавшего в духе времени гуманному принципу, по которому человеческую руку следовало избавить от позора причинения смерти другому человеку, жертва имела право избежать страданий, а родственники – получить не обезображенное конвульсиями тело. Правда, без головы. Аккуратно отсеченная от тела голова, прикладывалась и тоже выдавалась, отдельно.

Вообразите себе, как при виде «луизетты» заключенные тюрьмы Биссетр схватились за свои головы, решив, что головорезку привезли именно для них! Но ужас быстро сменился жгучим любопытством.

Во двор тюрьмы въехала еще одна телега, с тремя трупами. Это были умершие (своей смертью) заключенные из двух других тюрем, присланные сюда дирекцией парижских госпиталей для испытания двух вариантов лезвий – полулунного и косвенно-усеченного. Первое придумал немец по фамилии Шмидт, второе – доктор Антуан Луи: отсюда, кстати, и прозвище «луизетта», правда, с ядовитым намеком на будущее головы короля Людовика XVI.

Испытания начались. Сначала опробовали вариант доктора Луи: два трупа по очереди привязывали к доске, доска опускалась, шея оказывалась точно в том месте, куда падало лезвие, и обе головы, таким образом, благополучно скатывались в корзину. Когда опробовали полулунное лезвие Шмидта, произошел сбой и лезвие на одну голову пришлось опускать дважды.

Впрочем, никто не придал этому особого значения, пожалуй только, кроме палача – Шарля-Генриха Сансона, наследника знаменитой династии. Сансон взялся сам передать тело последнего испытуемого его родственникам, чего прежде никогда не делал. Он привез обезглавленный труп на улицу Платьер, где жил молодой человек по имени Жюль Дево, родной брат Шарля Дево, чью голову Сансон и внес в дом в плетеной корзине.

Пристально взглянув на молодого человека, Сансон молча протянул ему корзину. Жюль Дево, еще не понимая, сдернул платок, и на него – затянутыми смертной мутью глазами – взглянула… его собственная отсеченная голова.

Дево вскрикнул, зашатался и рухнул к ногам Сансона. Палач дождался, пока Жюль пришел в себя, и хололодно поинтересовался, для чего это он разыгрывает столь сильное потрясение?! Разве подменив себя своим братом-близнецом и оставив того в тюрьме, он одним этим не подверг его смертельной опасности?!

– Сударь, выслушайте меня! – взмолился Жюль Дево. – Все было совсем не так! Мой брат Шарль родился всего на час раньше меня, но считал себя старшим и иногда умел заставить меня себе подчиниться. Он винил себя в том, что я пошел по преступному пути и, когда меня приговорили, придумал план, как спасти мне жизнь. Дело в том, что Шарль с детства страдал приступами эпилепсии, после которых на много дней впадал в летаргический сон, похожий на смерть так же, как мы с ним – друг на друга. Во время нашего последнего свидания он заставил меня переодеться и выйти из тюрьмы вместо него, а сам остался, сказав, что уже чувствует приближение приступа. Об остальной части плана вы легко догадаетесь: во время приступа его поместили бы в больницу, потом наступила бы летаргия, принятая за смерть, – а так уже бывало – и его тело выдали бы мне как единственному родственнику для предания земле. А когда он очнулся бы, мы с ним бежали бы… О, Пресвятая Дева! – снова зарыдал Жюль Дево. – Какая чудовищная нелепость! Почему из всех умерших выбрали именно моего брата?!

Сансон вздохнул, в душе согласившись с тем, что нелепость и впрямь вышла чудовищная. Еще там, во дворе тюрьмы Биссетр, он понял, что один из тех, кого положили под нож гильотины, оказался жив, потому что, когда полулунное лезвие опустилось на его шею, не до конца отъединенная от туловища голова вдруг открыла глаза, страшно захрипела, а по всему телу прошли конвульсии.

Видел ли это еще кто-то из присутствующих, Сансон так и не узнал. Оставив несчастного предаваться его горю и молитвам, палач отправился в муниципалитет, чтобы поставить свою подпись под протоколом об испытаниях новой машины для казней, в результате которых полулунное лезвие забраковали и оставили косвенно-усеченное – то самое, что еще более полутора столетий станет верно служить французскому правосудию.

Ну что тут скажешь?! Сколько ни усовершенствуй орудия смертной казни, а первой жертвой все равно падет невиновный!

Конец августа 1792 года. Союзные армии королевской Европы стремительно движутся на революционный Париж, где контрреволюция готовит большую резню. Роялисты всех мастей, даже сидящие в тюрьмах, потирают руки: скоро, уже совсем скоро свершится месть этим «проклятым санкюлотам!» Но санкюлоты не дремлют. Они рыщут по городу в поисках складов с оружием. Находят и громят редакции роялистских газет. Париж гудит от недовольства медлительностью Революционного трибунала, слишком долго рассматривающего дела заговорщиков. Парижане вот-вот сами возьмутся вершить «революционное правосудие», и тогда мало не покажется никому. Грядет сентябрь 1792 года… Приближается большая трагедия сентябрьской резни.

В эти дни, а именно – 30 августа, на улице Сен-Сьерж, уныло скрючившейся в вечной тени старинной башни Тампль, под мясной лавкой, вездесущие санкюлоты разыскали обшитую кованым железом дверь, судя по клейму установленную здесь недавно, а за нею – еще одну, старую, неприступную, как ворота в рай. Провозившись с нею полдня, патриоты пустили слух, что тут не что иное, как склад оружия для роялистов, готовящихся освободить короля. Такие слухи теперь разлетались по Парижу, как испуганные воробьи, и вечером к Тамплю стала сползаться возбужденная толпа. Начавшийся ливень только добавил жару. Вымокшие патриоты бросили долбить и терзать дверь и решили ее взорвать. Кто-то из знающих в этом деле толк, заикнулся было, что может рухнуть весь дом, но его едва не прибили.

В сумерках взрыв грянул. Косой домишко хрюкнул, застонал и провалился в тот самый подвал, который и впрямь оказался обширным и глубоким. В развалинах вскоре откопали старинный клинок, потом вытащили сломанную аркебузу… Кто-то высказался на предмет того, что подобным оружием уже лет двести никто никого не освобождал, но ему надавали тумаков. Здравый смысл умолк, и взял слово набат.

Все это время молодая мать, примотав платком к животу полугодовалого младенца и держа за руку еще одного, трехлетнего, металась среди деловитых патриотов, таскающих из развороченного дома клинки, кремни, мушкеты и богинеты времен Тридцатилетней войны. Весь этот бессмысленный арсенал складывали среди останков ее бывшего обиталища – каморки над погребом, где она жила со своими детьми.