Последний властитель Крыма - Игорь Воеводин

Предисловие

Что объединяет эти две истории – белого генерала, кумира юнкеров, водившего батальоны в психические атаки, и никому не известную девушку из заштатного сибирского городка, которую в округе считают сумасшедшей и безжалостно травят, пользуясь всеобщим равнодушием?

Прежде всего то, что истории эти невыдуманы.

Второе – неизбежный, неизбывный, вечный и беспощадный, всегда кончающийся примерно одним и тем же конфликт личности и планктона. Впрочем, давайте ограничимся политкорректным словом «социум», а там уж пусть каждый определит себя сам, «тварь ли он дрожащая, или повелевать смеет».

Третье и, наверное, главное – любовь. Вот такая уж, как есть, не из глянцевых журналов и не с экранов мелодрам. Такая же, как и жизнь, – без камуфляжа.

В книге о генерале Слащове я оставил за бортом повествования большую часть из того, что сумел раскопать в архивах и забытых изданиях белогвардейцев – правда эта была невыносима. Достаточно сказать, что, работая над маленькой этой повестью, я исследовал восемьсот с лишним источников информации – в основном мемуары непосредственных участников Гражданской войны, опубликованные в эмигрантских журналах двадцатых годов двадцатого столетия.

Они, бывшие офицеры и солдаты той бойни, главным делом своей жизни считали те бои и, работая чернорабочими по всему миру, на скудные копейки содержали своих беспомощных друзей и издавали только ими и читанные журналы, в которых до мельчайших подробностей воссоздавали то, чему были свидетелями.

Надю, героиню повести второй, я знал лично. Я своими глазами видел, что над ней творили. Я снял о ней фильм. Я пытался остановить тот каток, что грозил ее раздавить.

Остановил ли?

Пусть за меня ответит Пастернак:

Я один. Все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить – не поле перейти.

Но есть и четвертое, что роднит героев двух книг, а с ними – и меня, и вас.

Надежда. Потому что, если вы прочли эту книгу, значит вы – неравнодушный человек. Нетеплохладный.

Следовательно, никто не один.

«Ты не один» – вот что я то шепчу на страницах, то хриплю в теле– и радиоэфир.

Ты не один.

Знай это, помни – иначе мир не устоял бы ни мгновения.

Аминь.

Повесть написана по реальным событиям

0 градусов по Цельсию, точка замерзания

Безразличие. Оно приходит на смену усталости, холодком остывающей души. Не жаль никого, и с полуусмешкой вспоминаешь, как совсем маленьким ты мог всерьез страдать из-за случайно раздавленной неосторожным прохожим козявки. Непоправимость – вот что владело тогда крохотной душой, осознание непоправимости происшедшего, и ясное понимание того, что мир уже никогда не будет прежним, полноценным, совершенным, из-за того, что кто-то, даже не заметив, прервал чью-то жизнь, уничтожил чью-то маленькую вселенную.

И еще я знаю – старость приходит тогда, когда перестаешь летать во сне. Сколько бы тебе ни было, семнадцать или пятьдесят. Ты еще молод и силен, все краски мира свежи, женщины приветливы и обольстительны, горизонты ясны, но ты уже постепенно забываешь это странное, мучительное и легкое одновременно, непостижимое наяву и такое само собой разумеющееся во сне ощущение – когда ты паришь над землей.

Последний раз, когда я летал – в сонме иных, – меня и во сне не покидало чувство безысходности, непоправимости, потери и потерянности – навек, навсегда, без просвета и надежды.

Куда мы летели?

Я хорошо знал, что оттуда уже нет возврата. Да. И было темно. Обычно во сне не замечаешь – день, ночь ли. Но тогда не было света. Не Солнца. Света.

С тех пор я больше не летаю. По-прежнему передо мною стелются дороги и по обочинам всегда готовы для меня кров и приют. По-прежнему я живу в пути, планирую, но не парю, горячусь, а не горю. Меня не удивляет седина, я привыкаю к холодку ощущений и пустоте встреч – все более и более скука и безнадежность овладевают мной.

Сжимаются дни, растягиваются ночи. Привыкаешь и к чувству стыда – как за содеянное, так и за несовершенное.

Не знаю, мой друг, не помню. Не помню, летел ли тогда и ты со мной в этом медленном вихре, нескончаемом хороводе душ.

Если да, то скорее проснись.

3 градуса по Цельсию

Не дойти до этих мест, не доехать, не доскакать, а только долететь или доползти. От БАМа, проткнувшего Восточную Сибирь стальною струной, сотни верст на север по грунтовке через Муйские хребты, и тот, кто ни разу не бродил, не пробирался, не плутал российским бездорожьем, да еще в местах безлюдных, диких, где каждый встречный – либо друг, либо враг, и никак иначе, да еще через горы, где каждый шаг – как по минному полю, шагни, не осмотрясь, на край, отвернись, зазевайся, отвлекись, прикуривая в ладонях извечный российский «Беломор», как раз и попадешь на промоину, что подточили, расковыряли горные ручьи, да дожди, да снега, и рухнет душа в пятки, когда зависнет колесо над пропастью. Жми тогда пяткой – тормоз ли, газ ли, – мир сожмется для тебя в окружность руля с четким распятием посередине…

А вокруг – только горы, только они, под высоким синим небом, по которому плывут хлопья облаков, безразличных ко всему, холодных, отчужденных, сколько хватает глаз, – только облака и горы.

Тяжеленный «БелАЗ» трое суток ползет по этой грунтовке от станции Таксимо до городка со средней скоростью пять километров в час. Шофер, если останется живой, трое суток потом не человек, а варенье.

Плохие эти места, гиблые, тунгусы, пока еще себя помнили, пока еще не разбавили себе кровь водкою так, что только один химический анализ и может теперь определить, течет ли кровушка по жилам или нет ее, а одна только белая водка и бежит по венам, – тунгусы в этих местах никогда не останавливались на ночлег, это еще в долине Таксимо, а уж в глубь хребтов вообще никогда не совались. «Борони Бог! – скажет тунгус. – Однако, шибко плохой это место…»

Только и пути сюда, что по Угрюм-реке, а это еще крюка в триста верст давать, да жить захочешь – крюк этот тебе закорючкой покажется, лишь бы обойти стороной мрачные эти хребты, где драм одним и место и куда доброму человеку соваться негоже.

Да и доплывешь – вряд ли будешь рад, разве уж только самая горючая нужда погнала тебя в путь…

Нужда эта спокон века одна и зовется наживой. Потому что напичканы, набиты туго, под завязку, окрестные горы золотом, так, что стекает оно ручьями с хребтов, не смотрись, пришлый человек, в хрустальные эти воды с конопушками золотинок – ослепнешь, забудешь себя, затмит тебе глаза жадность, задурманит голову, и навек ты пропадешь среди гиблых топей, среди чахлых сосенок, среди лысых гор, как без счету до тебя пропало здесь народу, и каждый знал, верил, чувствовал – уж он-то не сгинет, он-то уж подержит в руках птицу-удачу, всласть поерошит ей непокорный хохолок, надергает волшебных ярких перьев из хвоста и будет кум королю.