На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль Страница 10

И вдруг — о ужас! — перед ним запрыгали котелки и тросточки близнецов фон Гувениусов, в глазах князя запестрело от мелькания их панталонов в мелкую клетку. Божий свет померк, и сразу все сделалось пустым и безразличным.

Алиса издали тянула к нему руку с зонтиком.

— Serge, Serge! — звала она.

Сергей Яковлевич уже растерял приготовленные слова.

— Наконец-то, — вот и все, что он смог сказать.

Еще вчера он распорядился подогнать к вокзалу карету — свою, старенькую, но вместительную. Фон Гувениусы уже качались на мягких подушках, захлебываясь от восторга.

Мышецкий тут же выставил их обратно:

— А ну — брысь, судари! Здесь сядет кормилица… Они прыгали вокруг него, как восторженные лягушки:

— А куда же нам? А как мы?

— Куда вам? — переспросил Мышецкий надменно.

В нем вдруг заговорил столбовой дворянин, идущий от князей черниговских, — униженная гордость встала на дыбы:

— Для вас, молодые люди, уже приготовлены запятки!

Он захлопнул дверцы перед их носом. Алиса не ощутила его холодности при встрече, и это было неприятно Сергею Яковлевичу тоже. Он отомстил ей тем, что только в карете соизволил взглянуть впервые на младенца.

— Как часто вы даете ему грудь? — спросил он кормилицу.

Та в ответ только потрясла головою, и Мышецкий с упреком повернулся к жене:

— Разве же кормилица не знает по-русски?

— Нет, Serge. Зато у нее чистый берлинский выговор.

— Завтра же отправим обратно, — распорядился он. — Кормилица будет русская, имя сына — тоже русское, Афанасий!

Жена попробовала что-то возразить, но он сухо закончил:

— Дорогая, с меня достаточно и твоих кузенов…

Они уже сворачивали на Первую роту Измайловского полка, и Сергей Яковлевич оглянулся назад: близнецы фон Гувениусы, обняв друг друга, придерживая рыжие котелки, тряслись следом за каретой в наемных дрожках.

— Зачем ты привезла их сюда? — спросил он жену строго.

— Молодые люди жаждут делать карьеру, — был ответ.

— Боже, но кому они нужны здесь? — в отчаянии произнес Сергей Яковлевич.

— Правда, — заметила Алиса, — они могли бы поехать и в Берлин, но…

— Так почему же не поехали?

— Но ведь Петербург ближе, — рассудила жена. Мышецкий зло рассмеялся.

— Ах, только потому! Я и не знал, что они такие патриоты. Но, посуди сама, куда же я их дену? Петербург ломится от своих чиновников — образованных, знающих языки и дело!

Алиса забрала из рук мужа цилиндр и положила в него свои перчатки.

— Я понимаю, — ответила она спокойно, — в Петербурге им будет трудно устроиться на службу. Но ты должен забрать их с собою.

Мышецкий не отказал себе в удовольствии съязвить:

— Да, милая, но Берлин-то гораздо ближе, чем Уренская губерния!

Наконец-то жена поняла и обиделась:

— Ты всегда был недоволен моей родней, но твоей родни я что-то еще не видела.

Сергей Яковлевич вспомнил свою сестру, жалкого Петю, рейтузы графа Подгоричани и надолго замолчал.

А Петербург — в предчувствии весны — был так хорош сегодня! Солнце золотило купола церквей, сияние дня наложило на здания легкие пастельные тона, как на старинных акварелях. Близилась Пасха, и город тонул весь в пушистых вербных сережках. Над гамом площадей и улиц вдруг ударило пушечным громом, и жена пугливо вздрогнула.

Мышецкий взял ее прохладную ладонь в свою…

— Полдень, — объяснил он, — ты не пугайся… Двести лет подряд Россия отмечает свой трудовой день! Привыкни к этому.

И ему вдруг стало жаль жену, залетевшую в чуждый ей мир, где только его объятия знакомы для нее. И Сергей Яковлевич привлек Алису к себе, заботливо поправил цветы на шляпе и погладил ее длинные пальцы, безвольно лежавшие на коленях.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Без працы не бенды кололацы!

Алиса не поняла его, но засмеялась. Карета остановилась, и Мышецкий приветливо распахнул дверцы:

— Вот и наш дом. И ты — хозяйка…

Жена подняла глаза кверху: под карнизом крыши обсыпался трухлявой штукатуркой княжеский герб.

— Почему ты не поправишь его? — спросила Алиса.

— Жалко денег на эти… глупости, — ответил мух.

С грохотом подкатили на своей таратайке и близнецы фон Гувениусы, снова зарябили штанами и жилетками. Мышецкий предупредил их:

— Молодые люди, у меня к вам просьба — не таскайте мелочь из моих карманов. У меня этого не делают даже лакеи. И оставьте в покое горничную — для таких, как вы, существуют публичные дома…

Через несколько дней, поздно вечером, вагон уренского вице-губернатора, прицепленный к поезду, миновал окраины Петербурга и медленно окунулся в черноту ночи: началось путешествие — мимо городов и сел, по чащобам лесов и степей, в глухие просторы заснеженной Российской империи.

1

В дорожной свите, помимо повара, нанятого до Казани, появилось новое лицо — кормилица Сусанна Бакшеева (или же попросту Сана), чистоплотная бабенка с могучей грудью, очень независимая в обращении с господами, взятая из конторы по найму кормилиц с очень хорошими рекомендациями.

Однажды, сидя напротив нее и глядя, как сует она темный сосок в бледно-розовый рот младенца, Мышецкий с трудом отвел взгляд на посторонние предметы.

— А где же твой муж, Сана?

— А шут его знает, — ответила женщина. — Наверное, где-нибудь да шляется, непутевый…

— Не боишься, что завезем тебя далеко?

— Ах, не всё ли равно! Куда ни приедешь — везде Россия… Мышецкий потом долго ругал себя за то, что имел неосторожность спросить по наивности:

— Твой-то ребенок, Сана, с кем остался?

И женщина вдруг отвернулась к окну:

— Не спрашивайте. А то разревусь и молоко испорчу… Сергей Яковлевич вышел в коридор, вдоль которого висели развешанные для просушки сырые пеленки. Министерский вагон, прослоенный свинцом на случай катастрофы, тяжело мотало на поворотах. Внутри его было душно, но Алиса не разрешала устраивать сквозняков, остерегаясь ночной сырости. В неизменном шарфике на шее, сухо покашливая в кулак, вышел и Кобзев, перед которым Мышецкий счел нужным извиниться за пеленки, развешанные в проходе.

— Что вы, Сергей Яковлевич, — ответил старик. — Наоборот, мне даже приятно. Напоминает о семейном счастье, каким я никогда не пользовался…

Мышецкий приник к оконным стеклам, загородясь от света ладонями. Долго вглядывался во тьму, расцвеченную пробегающими пятнами из-под паровоза, истошно кричавшего впереди.