Сын террориста. История одного выбора - Зак Ибрагим Страница 10

Моего отца представляет адвокат и гражданский активист Майкл Тариф Уоррен. Когда другой легендарный адвокат-активист и бескомпромиссный радикал Уильям Кунстлер неожиданно предлагает свои услуги, Уоррен с благодарностью принимает помощь. У Кунстлера длинное скорбное лицо, очки на лбу и буйные седые волосы. Он разговаривает с нами тепло и оживленно, и он уверен, что мой отец имеет право на справедливый суд. Иногда Кунстлер и его команда работают в нашей квартире, часами прорабатывают стратегию защиты с моей матерью. Иногда мы приезжаем в его офис в Гринвич-Виллидж. На письменном столе адвоката стоит статуэтка “Давида” Микеланджело, и когда мы приходим, он из уважения к моей сестре и матери снимает свой галстук и набрасывает его на шею фигурки, чтобы прикрыть интимные части.

Кунстлер надеется убедить присяжных, что Кахане убили его из-за денежных разногласий его же сторонники, которые потом подставили моего отца. Моя мать и сама верит в эту историю — ее муж сказал ей, что он невиновен, но должно же быть хоть какое-то объяснение убийства. Мы все втягиваемся в дело моего отца. Говорят, что на защиту Баба уже пожертвовано 163 000 долларов. Амму Ибрагим связался с Усамой бен Ладеном, и тот лично пожертвовал двадцать тысяч.

Мы снова и снова навещаем отца на Рикерс-Айленд. Я так часто вижу его в тюремном комбинезоне, что это уже окрашивает мои более ранние воспоминания. Десятки лет спустя я буду вызывать в воображении семейный обед в Клиффсайд-Парке за год или больше до ареста отца: мы все сидим за столом, и он, одетый в ярко-оранжевый комбинезон, ласково разговаривает с нами и передает мне блюдо с бараниной.

В зале суда сторонники моего отца сидят по одну сторону от прохода, сторонники Кахане — по другую, словно на свадебной церемонии в церкви. Те, кто сидят ближе к проходу, уже затевали драку прямо во время судебного заседания, так что сегодня в суде присутствуют 35 офицеров полиции. Суббота. Присяжные обсуждали дело четыре дня. Они слышали, как гособвинение утверждает, что Эль-Саид Нуссар — человек, исполненный жестокости, убийца-одиночка. Они видели, как главный прокурор взял револьвер “Магнум-357”, бросил взгляд на моего отца, а потом повернулся к присяжным и произнес: “Это оружие унесло жизнь одного человека, ранило еще двоих и испугало огромное количество людей. Вынесите ему вердикт, который ясно скажет: не здесь, Нуссар, не здесь”.

Присяжные выслушали и мнение команды Кунстлера: Кахане убили враги в его собственном окружении, а затем убийцы подставили моего отца, подложив ему орудие убийства, когда он лежал, истекая кровью, на Лексингтон-авеню. Присяжным не раз напомнили, что благодаря смятению, царившему в “Марриотте”, ни один свидетель не помнит, чтобы он видел, как мой отец стреляет в Кахане.

Когда присяжные возвращаются в зал, чтобы вынести вердикт, уже поздний вечер и мы с мамой уже дома в Джерси-Сити. Звонит телефон. Моя мать берет трубку. Это жена дяди Ибрагима, Амина. Она кричит так громко, что даже я ее слышу: “Невиновен! Он невиновен!”

Зал суда просто взрывается после вердикта. С одной стороны зала слышны крики ярости, с другой — стоны облегчения. Они как два противостоящих штормовых фронта. Что касается судьи Элвина Шлезингера, он разочарован решением присяжных. Он считает, что это решение “лишено здравого смысла и логики”. Потом, словно испугавшись, что он выразился недостаточно ясно, судья добавляет: “Я уверен, что обвиняемый совершил насилие над нашей страной, нашей конституцией и нашими законами, над людьми, которые стараются мирно сосуществовать”.

Присяжные признали моего отца виновным по менее тяжелым статьям: незаконное владение оружием, нападение (на почтальона и старика — сторонника Кахане), применение насилия (угон такси). Судья приговаривает его к максимальному сроку, предусмотренному законом: от семи до двадцати двух лет. Но толпа все еще бурлит, даже когда присяжные покидают зал суда. Один из сторонников Кахане указывает на пустую ложу присяжных и кричит: “В этом жюри не было наших!” Другие скандируют: “Смерть Нуссару! Смерть Нуссару! Арабские псы сдохнут!”

* * *

Тот факт, что отца не признали виновным в убийстве, дает нашей семье некоторую надежду на то, что нас перестанут преследовать. Адвокаты подают апелляцию. Мне восемь лет, и я уверен, что Баба в любой момент может войти в дверь, и мы снова заживем как прежде. Но отец так и не появляется. И с каждым новым днем, когда этого не происходит, я все глубже ухожу в себя.

После суда проходит год, и щедрый поток пожертвований в адрес нашей семьи потихоньку иссякает и превращается в тонкий ручеек. Прожить на эти деньги становится непросто. Друзья моего отца все еще верны его семье (Мохаммед Саламех, работающий курьером, обещает жениться на моей сестре, когда она подрастет), но в еще большей степени они верны джихаду (еще до того, как моя сестра станет подростком, Саламеха осудят на 240 лет тюрьмы за соучастие в нападении на Всемирный торговый центр). Мы все время переезжаем из Нью-Джерси в Пенсильванию или обратно, обычно после очередной угрозы. К моменту окончания школы я сменю местожительство 28 раз.

Мы теперь постоянно живем в плохих, опасных районах, и поблизости нет других мусульманских семей. Меня все время пинают и толкают в школе, потому что я не такой, как они, потому что я толстый и мало разговариваю. Мою мать обижают на улице, дразнят ее “привидением” и “ниндзя” из-за ее хиджаба и никаба. Нет никакой стабильности. Кто-нибудь всегда узнает, кто мы такие. Тут же распространяется молва, что мы те самые Нуссары. Снова страхи, снова унижения, снова мы переезжаем.

И поверх всего этого я ощущаю нескончаемую пустоту — я скучаю по папе. Я физически ощущаю, как эта пустота все разрастается, пока наконец не занимает мои мысли полностью. Его нет, чтобы поиграть со мной в футбол. Его нет, чтобы объяснить мне, как вести себя с ребятами, которые надо мной издеваются. Его нет, чтобы защитить мою мать от обидчиков на улице. Он в федеральной тюрьме в городе Аттика и не выйдет на свободу, пока мне не исполнится по крайней мере пятнадцать. А может, и до тех пор, пока мне не исполнится двадцать девять. (Я непрерывно произвожу в уме эти подсчеты.) Я говорю себе, что больше не стоит на него рассчитывать. Но каждый раз, когда мы видимся, надежда возвращается. Когда я снова вижу всю нашу семью в сборе, мне кажется, что возможно все, даже невозможное.

* * *

Мне девять лет, и однажды в прекрасный субботний день мать везет нас через весь штат Нью-Йорк в Аттику — это в дальнем углу штата, недалеко от канадской границы. Наша машина — старый универсал с обшивкой “под дерево” по бортам. Мама разложила задние сиденья, чтобы мы могли и поспать, и поиграть или повозиться, если захотим. С того самого момента, как мы выехали из Нью-Джерси, я ужасно нервничаю. В эти выходные мы едем не просто на свидание с отцом в какой-то огромной унылой комнате, где нечего делать, кроме как играть в китайские шашки. В эти выходные мы будем “жить” с папой. Моя мать пыталась объяснить, как это будет, но я все еще не могу себе этого представить. По дороге мы останавливаемся у бакалейной лавочки — так или иначе, маме придется готовить на нас всех, — и она позволяет мне взять коробку моего любимого шоколадного печенья. Когда мы возвращаемся в машину, я нервничаю в два раза больше — и оттого, что скоро увижу папу, и оттого, что у меня есть печенье. Моя мать смотрит на меня в зеркало заднего вида и смеется. Она больше никогда не увидит меня счастливым.