Убить, чтобы жить. Польский офицер между советским молотом и нацистской наковальней - Стефан Газел Страница 10

В последнюю августовскую ночь 1939 года, собираясь лечь спать, я распорядился разбудить меня в шесть утра. Ординарцу не пришлось выполнить моего распоряжения. Примерно в пять утра 1 сентября сквозь сон я услышал звуки взрывов. Выскочив из палатки, столкнулся со своим сержантом.

– Началось, пан лейтенант. Началось! – закричал он.

– Глупости. Это просто учебная тревога.

– Если это так, то летчики сошли с ума. Они стреляют боевыми патронами! – кричал он, указывая в небо.

В прозрачном утреннем небе над Жешувом мы увидели серебристые самолеты. Их фюзеляжи сверкали на солнце, составляя контраст с клубами черного дыма, которые они оставляли за собой.

Вокруг нас собралась толпа людей, тревожно следящая за самолетами. Со стороны города доносились звуки тяжелых разрывов.

– Они бомбят город, пан лейтенант! – настаивал сержант, но я упорно не хотел в это верить.

– Не было объявления войны. Они не могли просто так начать войну! – упорствовал я.

И даже когда над центром города встал столб дыма и завыли сирены, оповещающие о воздушном нападении, мой мозг отказывался верить в происходящее. Зазвонил телефон: на линии был штаб.

– Нас бомбят немецкие самолеты. Немцы наступают по всей границе. Без объявления войны. В городе пожары, есть раненые и убитые. Это война.

Закончив разговор, я вышел из палатки и встретил вопросительный взгляд старшего сержанта.

– Началась война, сержант. Стройте людей.

Спустя несколько минут личный состав выстроился у моей палатки, и я собрался объявить им о начале войны. Но в этом уже не было необходимости. Двухмоторный самолет с явно различимой свастикой на бреющем полете пролетал над нашими головами, поливая свинцом все вокруг. Мы бросились на землю. Когда позже меня спрашивали, как я перемещался по югу Польши в начале осени 1939 года, я отвечал, что все зависело от длины прыжка. Да, да, я не оговорился, все зависело, как далеко я был от земли: просто стоял или выпрыгивал из мчащегося грузовика, чтобы лечь на землю, а затем заползти в укрытие, в то время как вражеский самолет сбрасывал бомбы или обрушивал ураганный огонь.

В это утро Жешув пережил еще два налета немецкой авиации, а потом до конца дня все было тихо. Из сообщений по радио мы узнали, что на всей польско-немецкой границе идут ожесточенные бои; часто звучали сводки о налетах на польские села и города. Мы предполагали, что это произойдет, но не знали когда, и были практически не готовы к обороне. Наше вооружение по сравнению с немецким не выдерживало никакой критики. Что мы могли противопоставить воздушной мощи противника, господствующего в небе над Польшей? Всего лишь несколько десятков истребителей [1].

Мои передатчики раскалились от напряженной работы. Взводы особого назначения поддерживали связь с армейской группой, передавая и получая информацию, определяя местонахождение и наводя самолеты с помощью радиолокационной станции. Другая группа занималась радиоперехватом. Пойманные немецкие сообщения пересылалась в штаб, в службу радиоразведки.

Война началась, но, несмотря на бомбежки и обстрелы, мы все еще не могли в это поверить.

Осознание случившегося пришло утром следующего дня. На рассвете немцы опять совершили воздушный налет на Жешув, и тысячи беженцев двинулись в восточном направлении по дороге, проходящей в нескольких сотнях метров от нашего расположения. Немецкие бомбардировщики, сбросив бомбы в гущу людей, заполонивших дороги, добивали оставшихся в живых из пулеметов. Потрясенные происходящим, чувствуя полную беспомощность, мы с ужасом наблюдали за дорогой из оврага, в котором находились наши замаскированные передатчики. Кто-то пытался стрелять из винтовки по самолетам со свастикой, кто-то грозил им кулаками. Когда самолеты улетели, мы выбежали на дорогу, чтобы оказать помощь.

В живых осталось всего несколько человек. С трудом встав на ноги, покачиваясь, они вдруг бросились бежать. Некоторые, беспомощно оглядываясь по сторонам, искали близких. Со всех сторон неслись стоны и крики о помощи. Дорога была усеяна трупами; некоторые превратились в бесформенную массу. Страшная смесь из разорванной плоти, человеческой и лошадиной, вещей, продуктов, сломанных телег, пропитанной кровью земли устилала дорогу.

Картина массового убийства потрясла меня до глубины души. Я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги, и был вынужден сесть на край оврага. Меня трясло как в лихорадке. Немного придя в себя, я с трудом встал и понял, что надо действовать. Увидев руку, высовывающуюся из кучи развороченной бомбой земли, я наклонился, собрался с силами и, потянув, упал на спину. Тела не было; я вытянул одну руку. Это испытание оказалось мне не под силу; никогда еще мне не было так плохо.

В то утро немцы еще два раза бомбили Жешув. Люди в панике покидали город, но движение по дороге замедлилось. После первого налета телеги и машины с трудом двигались по изуродованной воронками от снарядов, устланной трупами дороге. Последний налет довершил картину массового убийства мирного населения.

Наступила ночь. Все было тихо, но я не мог заснуть, прокручивая в памяти страшные картины прошедшего дня. Тысячи беженцев, двигающихся в восточном направлении, сотни тел, захороненных в общей могиле у дороги, вызвали в моей памяти воспоминания детства: наши скитания, мать, крепко сжимающую мою руку всякий раз, когда до нас доносились орудийные залпы. Память услужливо возвращала меня в те годы. Стоило мне закрыть глаза, и перед мысленным взором возникла картина раннего детства. Мы все, Антек, Лида и я, растерянные, голодные, в постоянных поисках пищи, тепла и крова, сгрудились вокруг матери.

Что с мамой? Как она сейчас? Газеловка восточнее Кракова, а значит, теперь она на передней линии фронта. Находилась ли мать среди тысяч беженцев на дороге во время немецкой бомбежки? А может быть, она была среди тех, кто этой ночью шел мимо нашего лагеря, не подозревая, что ее малыш находится в нескольких сотнях метров от дороги? А может, ее изуродованное до неузнаваемости тело захоронили мои люди в общей могиле?

Ночь дала возможность передохнуть от бомбежек, но сон не шел. Лежа с открытыми глазами, я вновь и вновь повторял себе: «Это война, это война. Людей убивают. Меня тоже могут убить и похоронить в общей могиле. Буду ли я убит? Или этого удастся избежать? Не все ли равно немцам, жив я или мертв? Сколько людей умрет, пока закончится война? Неужели мы все умрем? Я не хочу умирать. Я хочу жить».