Без ума от шторма, или Как мой суровый, дикий и восхитительно непредсказуемый отец учил меня жизни - Норман Оллестад Страница 10

Я вернулся в кровать и начал думать о своей лжи и о том, что Ник был прав, а мама – нет, и еще о том, что он ее ударил, а теперь они трахаются, будто все это время оба знали, что вечер закончится именно так.

…все еще прижимала ладонь к лицу. «Она ошибается, – подумал я. – Папа должен быть жив. Надо пойти и проверить».

Мне нужно было развернуться, чтобы добраться до отца. Очередной порыв пурги ослепил меня, и я закрыл глаза, представляя, как буду делать поворот на 180 градусов. Вспомнил, что говорил отец про лед: «Главное – ни на секунду не расслабляться». Перед глазами возникла картина: я поскальзываюсь на склоне горы Уотерман, и он, спикировав на лед, бросается на перехват, словно бейсболист-защитник. «Стоит только покатиться, Оллестад, и так просто уже не остановишься».

Когда порыв улегся, я протянул наверх руку и попытался ухватиться за снег. Пальцы мои сжали тонкую верхнюю корку, а костяшки царапнули по спрессованному нижнему слою. Я вцепился в этот плотный слой так, что пальцы ушли под снег на одну фалангу. Достаточно.

Я весь сжался, как лыжный гонщик на скоростном повороте, балансируя на внутренних краях подошв. Затем я перенес вес тела на другую ногу, развернул бедра на 180 градусов и, чтобы не потерять равновесие, тут же вернулся в низкую стойку гонщика.

Я медленно двигался поперек ската, елочкой переставляя ноги по насту, словно лыжи. У меня не было стальных палок, которые я мог бы вонзать в твердый снег, поэтому приходилось изо всех сил сохранять равновесие. Когда я вполз в воронку – небольшую впадину, где снежная кромка граничила с ледяной завесой, – меня снова швырнуло на живот. Я пополз через воронку, цепляясь ногтями за поверхность.

* * *

Мне казалось, что я уже приближаюсь к отцу, и я выглянул из-за ледяной завесы. Сквозь туман темнели его кудрявые волосы. В них сквозила легкая седина. «Серферский блонд», – говорил он.

Я впился в лед обеими ладонями. Резкая боль пронзила мои пальцы, поползла вверх по рукам. «Не смотри вниз», – приказал я себе, а затем бешено рванулся вперед, преодолевая последние сантиметры, отделявшие меня от отца. Но вдруг хватка моя ослабла, и я покатился вниз по ледяной завесе.

По привычке я начал звать отца. Падая в бездну, я отчаянно искал его взглядом, но увидел в тумане только бледные очертания обмякшей руки. Она уже не протянется ко мне.

Я извивался, как змея, попавшая в водопад, и судорожно тянул обе руки в одну сторону, силясь хоть за что-нибудь ухватиться. Есть! Я вцепился в подвернувшийся предмет – тоненькое хвойное деревце. Оно согнулось, но мое падение остановилось. Я повис. Одной рукой я ухватился за лед, чтобы уменьшить нагрузку на крошечное деревце, и вдавливал носки обуви в гладкую поверхность.

Нахлынули слезы. Я открыл было рот, чтобы снова позвать отца. Но вместо этого закрыл глаза и почувствовал, как к щекам примерзают капли.

Я крыл последними словами эту гору и эту бурю, а в перерывах между ругательствами плакал. Ни то ни другое не помогало – поникшее тело отца по-прежнему лежало наверху, а мою кожу обжигал влажный холод, просачивающийся сквозь свитер и кеды. Мне оставалось одно – попытаться вскарабкаться наверх самому.

…незакрепленным деревянным доскам боковой галереи. Часть меня проснулась, но другая не желала вылезать из уютного кокона сна. Отец сейчас не может быть здесь: он должен готовиться к процессу о преступной халатности вместе со своим юридическим партнером Элом, с которым несколько лет назад они открыли частную практику. Предполагалось, что сейчас они помогают одному бедняге, потерявшему ногу из-за того, что кто-то построил дерьмовый мост, который потом рухнул.

Раздвижная дверь со свистом открылась. Отец никогда не стучал, приезжая за мной рано утром. Думаю, не хотел будить остальных. Я еще глубже погрузился в предвкушение воскресного утра: никакого баскетбола, футбола и лыж и, уж конечно, никакого серфинга. Ник приготовит свои всегдашние воскресные блинчики в кленовом сиропе. Все будет выглядеть так, словно ничего и не произошло. Я мысленно репетировал просьбу к отцу: «В конце августа я еду в хоккейный лагерь. Папа, правда, мне нужен хотя бы один выходной!»

Скрипнула дверь спальни. Санни, лежавшая в уголке кровати, подняла голову. Теплая ладонь отца легла мне на спину. Я ощутил тепло его губ на своей щеке. Я изо всех сил зажмурился, надеясь, что он пожалеет меня – такого бедного, усталого и маленького мальчика.

– Доброе утро, – сказал он.

Я застонал, демонстрируя крайнюю усталость.

– Сегодня отличная погода, Чудо-Мальчик, – продолжал отец.

Я захныкал, словно младенец в глубоком сне.

– Пора вставать.

– Я слишком устал, – произнес я натужным шепотом.

– Скоро поднимется ветер, так что сейчас самое время, Оллестад.

– Я упал и поранился. У меня все тело в царапинах.

– Дай-ка посмотреть…

Я откинул одеяло и показал ему свое бедро, локоть и руку.

– Соленая вода – лучшее лекарство от ссадин.

– Еще чего! Ведь будет ужасно жечь!

– Только секунду! А йод очень полезен. Поднимайся.

– Пап, у меня все тело болит.

– Всего одно славное катание, Оллестад. Все закончится раньше, чем ты успеешь сообразить. А потом я уеду на неделю, так что будет тебе отпуск, – с улыбкой произнес отец.

– Неет, – заныл я.

Сколько себя помню, я всегда был на серфе. Но лишь прошлым летом, в Мексике, отец всерьез взялся учить меня кататься на волнах. До этого я просто бултыхался в белой пене – «болтался под ногами», говорил отец.

– О нет, – застонал я.

– Слушай, сам я добрался до серфа, когда мне было уже за двадцать, – сказал он. – В детстве у меня был один только бейсбол. Тебе очень повезло, что ты учишься кататься на лыжах и на серфе с ранних лет. Ты будешь лучшим!

– Мне нужен выходной, – пробормотал я и натянул на себя одеяло.

Отец посмотрел в сторону, как делают ковбои в фильмах, когда теряют терпение и пытаются остыть. Его выцветшие красные шорты открывали два ряда крепких мышц внизу живота. Отец потянулся и потрепал Санни, приговаривая, что она хорошая собачка, помогает мне готовиться к серфингу. Сейчас он в который раз начнет рассказывать, как добывал деньги на свои первые лыжные путешествия в конце пятидесятых, показывая в зданиях городских собраний Аспена и Сан-Вэлли фильмы Брюса Брауна о серфинге… Но вместо этого отец бросил на кровать мой гидрокомбинезон.

– Одевайся, – сказал он. – А я пойду натру воском доски.

Мы потащили наши доски к тому месту, где пруд соединялся с океаном. Проходя мимо вчерашнего ринга, я вспомнил, как меня ударили по носу и как Ник подбил маме глаз. Интересно, подрались бы они, если б я рассказал обо всем отцу? Да еще передал бы слова Ника о том, чтобы я не думал бежать за помощью? Я представил, как Ник хватает бутылку вина и запускает ею в отца, разбивая ему лоб. Я всегда чувствовал, что отец не желает знать кровавые подробности маминой личной жизни, не хочет влезать в это. Образ бутылки, разбивающейся о его голову, и безмолвная мольба отца избавить его от этого знания убедили меня держать рот