Счастье мне улыбалось - Татьяна Шмыга Страница 10

Одним из самых любимых мною педагогов был Сергей Львович Штейн. Вспоминаю сейчас о нем, и невольно на лице появляется улыбка — такой это был светлый человек. Некрасивый внешне, полный, он покорял людей внутренней красотой. С. Л. Штейн в свое время приехал в Москву то ли из Орла, то ли из Воронежа, и был он олицетворением старой провинциальной интеллигенции, той, настоящей, с ее традициями просветительства, воспитанной на литературе, увлекавшейся домашним музицированием, любительскими спектаклями. Увы, та интеллигенция почти исчезла. На смену ей пришла другая, самопровозглашенная, сосредоточенная на внешнем, а не на внутреннем… А С. Л. Штейн уже и в те годы по своим манерам, по стилю поведения выгодно выделялся среди коллег, выглядел на их фоне человеком как бы из другого, ушедшего времени.

Сергей Львович работал режиссером в Театре имени Ленинского комсомола и одновременно руководил известной в Москве детской драматической студией при Дворце культуры ЗИЛа. О ее уровне говорит тот факт, что в ней свои первые шаги делали такие замечательные актеры, как Василий Лановой, Вера Васильева, Владимир Земляникин… Когда я училась на старших курсах училища, Сергей Львович приглашал меня участвовать в студийной постановке пьесы «Аттестат зрелости». Перед началом спектакля я должна была находиться в оркестровой яме и петь знаменитый романс Рахманинова «Весенние воды». Впоследствии пьесу экранизировали, и там впервые снялся Василий Лановой, после невероятного успеха фильма сразу ставший известным всей стране.

Хотя в том спектакле я только пела перед поднятием занавеса и на сцене не играла, но я приходила на занятия студийцев, присутствовала на репетициях. Для меня студия стала еще одним родным домом. Мне нравилась царившая там атмосфера — это была большая семья, где все чувствовали себя хорошо. Занятия в студии были настоящим праздником. У Штейна занимались талантливые дети всех возрастов, и мне было интересно наблюдать, как работают с юными актерами и Сергей Львович, и его замечательные, увлеченные своим делом помощницы. Одну из них, Галину Калашникову, я хорошо помню.

И сам С. Л. Штейн до конца жизни оставался большим ребенком с почти детским восприятием мира. Он до старости не утратил способности удивляться, видеть хорошее и главное — увлекать этим мировосприятием других. Его любили. Стоило ему только появиться — в студии, в училище, а потом и в нашем театре, где он ставил спектакли, — все невольно начинали улыбаться. Он был человеком с невероятной отдачей тепла. Такие люди, как Сергей Львович, в театральном мире встречаются редко. На первый взгляд, они даже кажутся незаметными, но их преданность театру возвышает их над многими их коллегами. Эти люди — не просто служители театра, они подвижники.

Другой наш педагог, Аркадий Григорьевич Вовси, по характеру, по темпераменту был совершенно не похож на Штейна. Это был неожиданный, непредсказуемый и, я бы даже сказала, несколько хулиганистый человек. Не стеснялся при случае и крепкого словца. Но когда требовалось как следует «проработать» ребят, Аркадий Григорьевич сначала говорил: «А ну-ка, Шмыга и Левитина, — за дверь!» Отправляя из аудитории нас с Лилей, самых стеснительных в группе, он тем самым берег наши нежные девичьи уши. А потом уже начинал разносить своих учеников за промахи, за неудачи… Но при этом человек он был чудный. Мы его очень любили.

Какими бы замечательными ни были педагоги, очень многое зависит от самого студента. А у меня поначалу ничего не ладилось. Я ходила в училище, но чувствовала, что ничего у меня не выходит, ничего я не могу делать. Сидела в аудитории в уголочке и думала лишь об одном: «Только бы меня не вызвали, только бы обо мне не вспомнили…» Мучилась я так месяца два, потом поняла, что не имеет смысла продолжать здесь учиться, и подала в деканат заявление об уходе.

И вдруг вечером после занятий меня оставляет в классе наш педагог Константин Константинович Михайлов. Он был актером Театра имени Моссовета, удивительно красивым человеком, настоящим красавцем мужчиной.

— Таня, вы что, подали заявление? Деточка, вы сами не понимаете, что делаете! Вы должны остаться!

Я сразу в слезы:

— Константин Константинович, у меня ничего не получается! На этюдах все что-то придумывают, а я что ни придумаю, мне кажется такой ерундой…

В общем, разговор наш закончился тем, что Михайлов запретил мне даже и думать о том, чтобы уходить из училища.

— Я буду с вами заниматься отдельно, оставаться по вечерам.

Когда мой педагог поговорил со мной так, я почувствовала себя немного уверенней… Ведь как важно вовремя подать руку начинающему.

Но, учась уже и на втором курсе, я не обрела особой уверенности в своих силах: была зажата, как говорят артисты. По своему характеру я была очень стеснительной, молчаливой. Мама даже говорила мне: «Молчунья ты наша». Я всегда чувствовала себя скованной: когда куда-нибудь приходила, то боялась, что, если со мной начнут разговаривать, я не смогу ответить на уровне. Ходила, опустив глаза. Ребята надо мной подшучивали: «Что ты там ищешь на земле? Пятак потеряла?» Перебирая недавно свои юношеские фотографии, я обратила внимание, что у меня почти на всех грустные глаза. И не потому, что меня что-то огорчало. Просто такой я тогда была — вся в себе, в своих мыслях, в каком-то своем мире…

Удивительно, что в детстве я была совсем другой — бойкая, живая. Мальчишкам во дворе не давала спуску. Была непоседа, дома времени проводила мало, в основном на улице, с подружками, с ребятами. Помню, какие мы были отчаянные — облазали в окрестностях все сарай, забирались на их крыши и потом без всякого страха прыгали вниз. Мы носились по всем ближайшим переулкам, а зимой, прикрепив к валенкам коньки-«снегурочки», цеплялись какими-то крючками к проезжавшим машинам и катили, пока нас не замечал водитель. В общем, вытворяли что хотели. А вот став девушкой, я сделалась стеснительной. Причем стеснялась не только мальчишек, но вообще всех незнакомых людей… Конечно, с таким характером учиться в «опереточном» училище было трудно…

Но постепенно я «опаивала». Много значили для меня и похвалы педагогов. Возможно, они знали об особенностях моего характера, поэтому старались поддерживать меня. У нас были уроки на внимание. Нас вызывали, мы садились на легкие кубы, из которых на занятиях можно делать подобие декораций. Кто-то из студентов разыгрывал мизансцену, а мы должны были смотреть, находиться в состоянии внимания. И вот на одном из занятий наш педагог Н. Ф. Титушин обратился к ребятам: «Посмотрите, как Таня слушает». Для меня это было так неожиданно. Все сидели, смотрели, и каждый делал это по-своему: один впивался глазами в того, кто играл этюд, другой сидел, подавшись в его сторону, а я просто смотрела и слушала. Даже думала при этом: «А я вот так не могу, как другие». И вдруг слышу от педагога похвалу…

Потом и руководитель нашего курса Иосиф Михайлович Туманов стал меня поддерживать — давал играть небольшие отрывки. То есть я хочу сказать, что для наших педагогов мы были как бы их детьми. Они не просто нас учили — они нас опекали, пестовали, растили, всячески поддерживали. И это подарок судьбы, что мы формировались в таком окружении. Наши учителя были очень разными, с разными судьбами, характерами, но их объединяла преданность делу, которому они себя посвятили. Что и говорить, атмосфера в училище была такая, что мы не могли не становиться теми, кого они хотели в нас видеть.