Так было. Размышления о минувшем - Анастас Микоян Страница 106

Через некоторое время стало известно, что его брат был расстрелян в 1936 г. Конечно, Серго знал, что и расстрел мог произойти только с согласия Сталина.

Все это не могло не вызвать у Серго впечатления, что Сталин перестал ему доверять, что ведется какая-то кампания против него. Но почему она ведется, с какой целью, он не мог никак понять. Он мне жаловался на Берию, которого не уважал, жаловался на Сталина, говорил, что знали они друг друга много лет: «Такие близкие друзья были! И вдруг он такие дела позволяет делать!»

Закавказские товарищи, которые работали вместе с Серго, с приходом Берии были сняты с постов, но многие из них находились в Москве – Орахелашвили, Гогоберидзе и другие. Берия хотел упрочить свое положение, избавиться от них и добился этого.

Он добивался того, чтобы знавших его кавказских товарищей в Москве не было, чтобы в ЦК не могла попасть информация о его деятельности. А все эти люди были близки Серго Орджоникидзе.

Все говорило о том, что Серго перестали доверять. Рассказывал Серго и о том, что в Совнаркоме его Молотов травит. Через всякие инстанции придирается к Наркомтяжмашу и не дает должного простора для работы.

Наконец, когда начались аресты хозяйственных работников как вредителей и троцкистов, Серго много приходилось спорить и отстаивать тех товарищей, которых он хорошо знал как честных и преданных товарищей. Конечно, недостатки могли быть у каждого, но недостаток не есть вредительство. А аресты проводились под флагом борьбы с «широко распространившимся вредительством» в промышленности. Это «открывалось» то на одном заводе, то на другом, то в одном главке, то в другом. Этому не видно было конца. Шли разговоры, что Сталин еще дальше пойдет в этом деле. Он был недоволен тем, что «слабо» ведется эта борьба.

В 1937 г., в феврале, на пленуме ЦК должен был обсуждаться вопрос о вредительстве в промышленности. Докладчиком от ЦК был назначен Орджоникидзе. Он должен был в своем докладе не только одобрить аресты, уже произведенные, но и шире обосновать их необходимость.

Серго, готовясь к докладу, поручил нескольким доверенным людям проверить на местах, что происходит, чтобы решить, как использовать полученные материалы в своем выступлении на пленуме. Недели за две до пленума стали возвращаться посланные для проверки товарищи. Из полученных материалов вытекало, что никакого вредительства нет, есть просто недостатки и ошибки.

Помню, в беседах со мной Орджоникидзе говорил, что не понимает, что происходит. Товарищи докладывают, что никакого вредительства нет. Арестовываются крупнейшие хозяйственные работники, которых он хорошо знает. Как же он будет докладывать на пленуме ЦК о вредительстве, когда у него собраны совершенно противоположные материалы?

Готовясь к докладу, Орджоникидзе должен был за несколько дней предварительно согласовать со Сталиным тезисы доклада, а потом представить их в политбюро на одобрение.

За 3–4 дня до самоубийства мы с ним вдвоем ходили вокруг Кремля ночью перед сном и разговаривали. Мы не понимали, что со Сталиным происходит, как можно честных людей под флагом вредительства сажать в тюрьму и расстреливать. Серго сказал, что у него нет сил дальше так работать. «Сталин плохое дело начал. Я всегда был близким другом Сталину, доверял ему, и он мне доверял. А теперь не могу с ним работать, я покончу с собой».

Я был удивлен и встревожен его выводом, поскольку до этого его высказывания были иными. Я стал его уговаривать, что он неправильно рассуждает, что самоубийство никогда не было средством решения той или иной проблемы. Это не решение проблемы, а уход от нее. И другие аргументы приводил. Мне казалось, что я его убедил. Несколько успокоились и пошли спать.

Через день снова встретились, и снова он заговорил о самоубийстве. Я сильно встревожился, стал еще больше его уговаривать не делать этого шага.

В последующие два дня мы с ним не встречались: он был занят подготовкой доклада, наверное, был у Сталина (точно я тогда не знал) или посылал свои наброски доклада.

За день до открытия пленума ЦК, 18 февраля 1937 г., Орджоникидзе покончил жизнь самоубийством…

Только после XX съезда партии, в феврале 1956 г., мне стали известны подробности последних часов жизни Серго. О них рассказала вдова Орджоникидзе Зинаида Гавриловна журналисту Гершбергу, который записал ее рассказ, а затем свои записки передал мне. Гершберг лично знал Орджоникидзе, бывал на совещаниях, которые тот проводил, был знаком с его женой.

Вот что записал Гершберг со слов Зинаиды Гавриловны, когда он в феврале 1956 г. приехал по ее просьбе к ней на квартиру в Кремле.

«Шестнадцать лет я молчала… шестнадцать лет берегла эту тайну в груди… никому… ни полслова… Мне нужно поделиться…» – она говорила прерывисто, задыхаясь, почти шепотом.

Мы зашли в столовую, обставленную старомодной громоздкой мебелью. Я смотрел на все как в первый раз. Посредине длинный стол персон на двадцать, за ним высокий, широкий комод для посуды, слева диван в сером льняном чехле, у стола и стен стулья конторского типа с высокими спинками. Радиоприемник выпуска тридцатых годов. Цветы на окнах.

«В последнюю предсмертную ночь он сидел вот здесь, – сказала Зинаида Гавриловна, указывая на его место во главе стола. – Работал до утра… Я умоляла его поесть, но он выпил только стакан крепкого чаю… Через два или три дня ему предстояло делать доклад на пленуме ЦК о вредительстве… Он что-то написал на машинке, не знаю сама, доклад или тезисы, носил Сталину. Тот забраковал. На полях были надписи вроде «Ха-ха…». Серго писал и переписывал на листках из блокнота, ссорился со Сталиным по телефону, потом опять писал, опять ходил и относил, дважды возвращался под утро…

Одну ночь я всю выстояла у окна, у этого… Часа в четыре я почувствовала его шаги, он показался вон за тем зданием, но потом исчез… Я страшно нервничала, но выйти во двор не решалась… ведь я дожидалась его скрытно. Проходят минуты, но мне они кажутся часами, сутками, голова заполняется кошмарами, мне мерещится, что Серго где-то упал, валяется на снегу, сердечный приступ, с ума можно сойти… У меня озноб, я хватаю теплый платок, приготовляюсь. Наверное, придется бежать… Но вот опять показывается его фигура. Он идет твердо. Я считаю его шаги: тридцать – семьдесят – сто двадцать – триста – триста сорок – пока он опять не скрывается за поворотом. Круг, еще круг… Наверное, жарко было там, у Сталина. Серго остывает на морозе. Ходит один по ночному Кремлю, пустому, заснеженному, со своими мыслями… Сейчас появится, виду не покажет… Я ничего не спрошу, и он ничего говорить не станет. В такие минуты я не могла справляться даже о здоровье…

Серго зашел, снял шинель и неожиданно заговорил сам: не может поладить с Кобой. Я понимаю, какое это большое горе. Серго искренне любил Сталина, Сталин его тоже. Они многие годы дружили. Эта квартира принадлежала Сталину. Когда мы приехали в ноябре 1926 года из Ростова в Москву, Сталин взял нас к себе. Через некоторое время для Орджоникидзе приготовили квартиру, и мы собирались выезжать. Сталин сказал: «Я вижу, Серго, тебе и Зине нравится моя квартира. Верно?» – «Верно», – подтвердил Серго. «Ну, тогда и живите на здоровье, а я перееду». И он перебрался… Сталин любил бывать у нас прежде. Потом я стала чувствовать, в тридцать шестом уже, как отношение Сталина меняется. Серго тяжело переживал. Я думала, тут размолвка. Пару раз пыталась узнать у Серго, что произошло, но он отвечал мне резко и даже грубо. Больное место нельзя было задевать…