Двор на Поварской - Екатерина Рождественская Страница 11

Так и раздавала всю жизнь, улыбаясь. Ароше на переезд кольцо подарила, когда он съезжал, Сусанне на ремонт, Севе Башко на длительное санаторное лечение после войны. А Киреевским да Миле просто так, от любви! Вручала и говорила:

– Цыц! Просто цыц, и всё!

Так на палец и маме насадила, алмазное, торжественное, на свадьбу ведь, а как же! А еще два под конец жизни – Поле и Лидке, бриллиантовые, в платине, искусные и очень изящные, княжеские, тоже просто так, на память, беспричинно. Одно, маленькое, у меня до сих пор, другое пожар сожрал.

Однажды, в конце сороковых, Марта пошла на рынок, а вместо овощей притащила домой какую-то мелкую нищенку, грязную, оборванную и пьяную, как и она сама. Два дня они не выходили на свет божий, Поля с Милей заволновались, стукнулись к подруге, решив, что дело неладное. Но Марта сразу же открыла, деловая, раскрасневшаяся, решительная, с засученными рукавами и боевой, криво повязанной на голове косынкой. Спиртным от нее совсем не пахло.

– Ne vous enquietez pas, дамы, – вдруг обратилась она к ним по-французски. – Всё в порядке, завтра выйдем, ждите, – и закрыла прямо перед их носом дверь.

Поля с Милькой не могли успокоиться, все гадали да спорили, что это с Мартой, зачем вдруг французский, почему такая благотворительность – пьяниц домой водить и приют давать, никогда за ней подобного не замечалось. Строили догадки, судили-рядили, так и разошлись по подвалам в мучениях.

Наутро же застали Марту с приблудной теткой на их любимой скамейке, лузгающих семечки и радостно смеющихся. Обе были как стеклышко, начищенные, намытые, словно что-то важное вот-вот должно было произойти в их жизни. Незнакомка была отполирована так, что можно было ее в подробностях рассмотреть. Собственно, подробности были все прикрыты Мартиным платьем в горошек, а на лице чужачки надо остановиться особо. Следы алкоголизма хоть и были чуть заметны на слегка опухшем лице, но интеллект в ее глубоких глазах еще сиял, и видно было, что пока не все для нее потеряно. Она, видимо, даже в молодости не блистала какой-то сногсшибательной красотой. Совсем нет. Но даже теперь держалась богиней с манерами мальчика. Ее надменная головка была очень коротко стрижена. Даже в своем возрасте она приковывала к себе взгляд необычностью и мальчишеской угловатостью. На левой щиколотке блестел медный широкий браслет.

Поля с Милей переглянулись и встали, насупившись, напротив баб, не понимая, злиться им или радоваться.

– Ну познакомь нас, мать моя! А то мы уж не знали, что и думать, как увидели, что ты нищенку в дом тащишь! Решили, прибила тебя! Или ты ее! Караулили, чтоб не сбежала, – сказала Поля, рассматривая Мартину знакомую.

– Я ж просила не беспокоиться, бабоньки! Садитесь, знакомьтесь! Это Олимпия, подруга моя по молодым годам, училась со мной в балетной школе. Я как на рынке увидела ее, сначала даже и не признала. Лежит, рассупоненная вся, бормочет всякие глупости, руками машет, словно чертей отгоняет, глаза закатывает. Я остановилась: помрет ведь сейчас человек, а ты и помочь не сможешь! Вдруг вижу, браслет на ноге медный, как у одной подружки моей по балетному классу. Нечасто такое украшение увидишь, запомнила. Посмотрела ей в лицо попристальней и узнала: точно она, Липа!

Заговорила Олимпия. Слушать ее было любопытно, голос чуть с хрипотцой, низкий и задумчивый.

– Не Липа я, Олимпия, неужели постоянно надо просить? Липа – это дерево, Олимпия – богиня! А поскольку при рождении дадено мне было такое необычное имя, я еще девочкой решила, что буду не как все.

И стала рассказывать, что в детстве увлеклась Древней Грецией, стала носить тоги, браслеты на ногах, как древнегреческие богини это делали, выстраивала высокие замысловатые прически, которые, призналась, ей совершенно не шли при таком ее микроскопическом росте. Потом, повзрослев, отошла от древнегреческих глупостей, но браслеты на ногах оставила – мужчинам нравилось, было в этом что-то раболепное, подчиненное, невольническое.

– Видели бы вы ее в то время! Вся Москва на нее оборачивалась! – сказала Марта. – Перо в голову длиннющее воткнет, цветами украсится, накидку ядовитого цвета – малиновую, зеленую ли – набросит, под накидкой колышутся и шелестят шелка и кружева, бусы в пять рядов, серьги до плеч, на глазах стрелки до висков, и вышагивает врастопырку по-балетному, раз, раз. И сама хороша необыкновенно, непонятно, откуда существо такое на улице появилось среди серых одинаковых прохожих! А входит в класс – незаметная, прозрачная, носочек тянет, глазки долу, отличница, право слово! Два разных человека! А что ж ты так быстро ушла из школы? Не просто ушла – исчезла! Одна из лучших была! Маленькая, легкая, талантливая! – поинтересовалась Марта.

– Влюбилась, – просто ответила Олимпия.

– В того студентика, что под окнами ошивался? – удивилась Марта.

– Нет, в его отца, – скромно ответила Олимпия.

– Ух ты! И когда успела? – снова удивилась Марта.

– Успела вот. Чего теперь-то, ни отца, ни сына нет, убиты оба… – чуть с вызовом сказала Олимпия. – Сын увидел нас… Как… Как мы… Схватил пистолет и выстрелил. Я думала, что в меня целил, а он хладнокровно так спрашивает, пока вокруг отца лужа крови растекается и в ковер впитывается: «Будешь моей?» Вопрос такой дурацкий задал не к месту, меня аж передернуло. Я и выпалила: «Никогда!» «Жалеть не станешь?» – спросил. «Нет!» – сказала и стала смеяться. Нервное у меня это было, от страха. Сейчас, думаю, мне пулю в лоб – и покедова! А он, нет, не тронул. Посмотрел на меня собачьими глазами и выстрелил себе в сердце. Никогда не забуду, как он удивленно захлопал ресницами, словно не до конца верил, что умрет.

– Ооо, мать моя, после тебя выжженная земля остается… – горестно проговорила Поля. – Как ты с этим живешь-то?

– А я и не живу особо, так, переживаю. Жарюсь всю жизнь на холодном огне… Знать бы, знать бы…

Олимпия спокойно и жутко смотрела перед собой, какой раз уже вспоминая удивленные глаза того восторженного и влюбленного мальчишки, перечеркнувшего в одночасье и сгоряча и свою жизнь, и отцову, да и ее тоже.

– Ну и всё, и забрали они меня с собой. Вроде жива еще, ан нет, забрали. А вы, уважаемая, говорите, выжженная земля. Правы, выжгли меня. Насквозь выжгли. А потом еще арест, всё подозревали, но ничего не доказали. С чего мне было бы их убивать? Ведь бывает же на свете такая злая любовь? Бывает, стало быть. А я так и маюсь с тех пор, ни мужика, ни детей, одна медяшка на ноге от прошлой жизни осталась. Да и снять уже не могу, вросла. Вот как оно все повернулось-то, Марточка, – Олимпия обняла Марту и закрыла глаза. Слез у нее уже не хватало, все накопленные давно вытекли. А так хотелось поплакать…

– Ну и что делать-то собираешься? Всю жизнь страдать? – вздохнув, спросила Миля. – Когда это было-то? При царе Горохе!

– Почти, отрекся уже, – уточнила Олимпия.

– Ну как ты себе жизнь-то сама закрутила! Что ж так на себе крест ставить! Нынче, понимаю, поздно уже, ничего не воротишь, но хоть работать бы пошла, делом каким занялась! – Миля трагично всплескивала руками, прижимая их к груди.