Екатерина Медичи - Владимир Москалев Страница 11

— Для нас благо государства не менее ценно, чем для вас, — прибавил Конде, — но и вера для нас тоже важна. Вот видите, какая между нами разница, и, боюсь, что никакие доводы уже не изменят существующего соотношения сил и мировоззрений.

Коннетабль горестно покачал головой:

— Если бы ваши речи услышали церковники, вас всех отлучили бы от церкви, предали анафеме и приговорили к сожжению на костре.

— Хорошо, что вы не принадлежите к духовенству, — улыбнулся Конде.

— Безумные страдальцы, — продолжал Монморанси, тяжело вздохнув, — видит Бог, мне искренне вас жаль. На что вы надеетесь? Ведь вы знаете, что ваши силы ничтожны по сравнению с нашими.

— Мы уповаем на Божье заступничество. Мы помолимся Богу, и Он просветит нас и поможет нам.

— Вы правы, мы страдальцы, — заговорил Д'Андело. — Нас убивают по всей стране, нам не дают молиться, наши дома разоряют, а наших жен и дочерей насилуют, Королевские суды в ста случаях из ста выносят обвинения против нас, а мы все это терпим, будто мы не французы, а индейцы, дикий и чуждый народ, которых испанцы толпами сжигают на кострах во славу католической веры. Так можем ли мы не бороться? Можем ли и дальше мириться с таким положением? Вот почему мы здесь, и мы требуем у короля ответа: подданные ли мы его?

— Разве кто-то в этом сомневается?

— Тогда почему свобода вероисповедания предоставлена нам лишь на бумаге, но не на деле? Молитесь, кому как нравится! Как кому захочется! Вот чего мы хотим. Зачем король собрал войска на границе? Уж, не для борьбы ли с нами? Мы требуем смерти для Гизов, пусть король казнит Монлюка, этого изувера и палача, на совести которого сотни убийств и грабежей наших братьев. Почему же ему все прощается, а нас вешают только потому, что вместо мессы мы желаем слушать проповедь? Или этому — грабежу, разбою и убийствам — учит ваша святая римская церковь? Чем же она тогда лучше нашей, которая призывает единственно к смирению и любви к ближнему?

Коннетабль покраснел. Возразить на все это было нечего, настолько правдивыми были слова оратора.

— Господин Д'Андело, вам бы проповедником быть…

— И во исполнение этой миссии вернуться в Париж, а потом взойти на костер, который угодливо разожгут под моими ногами католические святоши, — закончил Д'Андело свой монолог.

— Наши требования невыполнимы, и мы знаем это, коннетабль, — произнес Конде. — Вот почему мы с оружием в руках пришли защищать свои принципы и требовать должного к нам уважения.

— Вы ставите какие-то условия?

— Одним из них является ликвидация католических гарнизонов в протестантских городах и замена ваших наместников нашими. Мы хотим действительной свободы вероисповедания хотя бы в южных и западных городах, мы просим расширить границы наваррского королевства и объявить его суверенным государством с протестантской религией. Ну, что вы ответите на это, Монморанси? Или, вернее, что ответит король?.. Впрочем, мы знаем это и без вас. Мы добиваемся свободы и справедливости уже не один год, потеряв на этом ристалище немало светлых голов и, я уверен, потеряем еще, но мы не отступим от своего и будем бороться за нашу святую веру до конца.

— Таков ваш ответ?

— Да, можете передать его королю.

Коннетабль, понимая, что миссия провалена, решил сделать последнюю попытку:

— Вы спрашивали о причинах концентрации войск на границах государства. Вы подозреваете, что это — заслон для немецких протестантов, которые не смогут прийти к вам на помощь, когда на вас нападут? Так вот, это всего лишь вынужденная мера защиты от непрошенного вторжения испанцев на нашу территорию.

— Испанцев? Друзей Екатерины Медичи? Мы вам не верим.

Убеждать их, так же как и разубеждать, не было никакого смысла. Старый Монморанси понимал это, годы жизни научили его быть тонким психологом и чувствовать остроту момента, его непреложность и непоколебимость.

Он тяжело поднялся, помолчал, потом произнес:

— Прощайте, господа.

— Нет, до встречи на поле битвы, господин главнокомандующий.

— И все же я прощаюсь с вами, ибо чувствую, что битва эта окажется для кого-то из нас последней.

— В таком случае, прощайте, Монморанси.

Вернувшись в Париж, коннетабль тут же поспешил к королеве.

— Ну, что? — спросила она с читаемой надеждой во взгляде. — Они не приняли мира?

— Нет. Они решили биться за свою веру.

Огонек надежды потух в ее глазах. Она опустила их:

— Я так и знала.

Он передал содержание их беседы и сам же резюмировал:

— Их требования невыполнимы, и никаким обещаниям они уже не поверят. Нам предстоит кровопролитное сражение, мадам.

— Они сами избрали этот путь.

— Их вины здесь нет.

Она вопросительно уставилась на него.

— Они полагают, что король намеренно собрал против них войска. Их действия — всего лишь готовность к отпору.

— Вы пробовали переубедить их? Открыть им глаза на действительное положение вещей?

— Я пытался, но у меня ничего не вышло. Они стоят на своем. Они готовы к бою.

И он постарался объяснить королеве то, в чем она сама себе смутно признавалась:

— Кто сможет теперь убедить протестантов в их заблуждении? Разве они поверят? Великий ордонанс о перемирии и свободе вероисповеданий обернулся всего лишь грудой сухого пороха, готовой взорваться от малейшей искры, будь она брошена рукою католика или гугенота. И те, и другие давно ненавидят друг друга, столкновения не избежать. Не начни первыми гугеноты, начали бы католики. Последние даже рады: им давно уже хочется поохотиться на еретиков.

Он замолчал.

— Кажется, этому никогда не будет конца, — обреченно произнесла королева-мать и тяжело вздохнула. — Будто и не было никакого путешествия… Неужели причиной всему…

— Различие религий, — негромко закончил коннетабль.

— А кто все это породил?

Монморанси, опустив голову, тихо проговорил:

— Вы и сами знаете ответ. Церковь.

Она взяла его за руку и приложила палец к губам:

— Молчите… Хорошо, что нас никто не слышит. Да, здесь источник всех бед! Но мы с вами бессильны что-либо сделать…

Они помолчали, думая каждый о своем, хотя, в сущности, об одном и том же.

— Про испанцев ничего не слышно?

— Пока нет.

— Не стоило бы им вмешиваться в наши дела. Дайте мне знать, как только они появятся.

— Ступайте, Монморанси, вы сегодня устали. О новостях я сразу же извещу вас.

Коннетабль поклонился и вышел.

— Крийон! — тотчас же позвала Екатерина, едва за ним закрылась дверь.