Сатана в Горае - Исаак Башевис Зингер Страница 11

Умная, холодная улыбка играла на губах Нейхеле, когда она потом говорила мужчинам:

— Что ж, вовсе она не сумасшедшая и далеко не дура. Пусть только реб Элузер вернется, а мы свое дело сделаем…

И вот каббалисты, друзья реб Иче-Матеса, собирают несколько грошей и посылают гонца отыскать реб Элузера и привести домой. Проходят дни, а от посланника ни слуху ни духу. Начинают уже шептаться, что не иначе как ни посланника, ни реб Элузера нет в живых. Есть в одной деревне колдун, он заманивает к себе людей и отрубает им головы…

Тем временем реб Иче-Матес сидит в темной комнате у благочестивого реб Гудла и ждет. Целый день он раскачивается над «Зогаром». Поздно вечером, когда все засыпают, он крадучись выходит из дома и направляется к бане между богадельней и старым кладбищем. У дверей богадельни стоят прислоненные к стене носилки, ждут покойника. В лунном свете белеют покосившиеся надгробия, похожие на огромные грибы. Реб Иче-Матес заходит в баню, зажигает лучину и поднимает ее, как факел. Стены покрыты копотью. Кошки с горящими в темноте глазами прыгают по полкам, шныряя бесшумно, как бесы. Холодные, почерневшие камни грудой лежат на печке, будто после пожара. Реб Иче-Матес снимает одежду. Худощавое тело густо поросло рыжеватым волосом. Оно покрыто блошиными укусами и синяками от самоистязаний. Реб Иче-Матес медленно спускается по каменным ступеням, входит, не дрожа, в ледяную воду, без всплеска окунается с головой и исчезает на несколько минут. Наконец из воды появляется рыжая макушка, будто выныривает какое-то животное. Так он окунается двадцать семь раз подряд и идет домой читать ночную молитву.

До утра реб Иче-Матес ходит по комнате, предоставленной ему благочестивым реб Гудлом. Масляную лампу не зажигает, чтобы не сердить хозяйку. Он посыпает голову пеплом и шагает из угла в угол, молится, рыдает о разрушенном Храме, взывает к Всевышнему. Между молитвами ненадолго останавливается и затихает, словно ловит слабые звуки из других миров, слышные только ему, реб Иче-Матесу. На улице дует ветер, стучится в ставни, приносит крик больного ребенка и материнский плач. Реб Гудл просыпается в своей постели, будит жену и говорит шепотом:

— Это большая честь для нее, для Рейхеле… Реб Иче-Матес — святой человек… Да, может, она и сама праведница…

Прошло уже больше недели, а реб Элузер и посланник как в воду канули. Стоит крестьянину забрести в Горай, у него начинают выспрашивать:

— Может, Иван, ты знаешь что-нибудь об Элузере, хозяине этого дома? А может, встречал где-нибудь Лейба Банаха, он скупает конские хвосты?

Но мужик сдвигает на затылок овчинную шапку, трет лоб, смотрит в небо, пытаясь вспомнить, и говорит:

— Нет, не видал, не слыхал…

И уходит, оставляя в грязи глубокие следы.

Еще одна женщина в Горае осталась без мужа, еще одной сиротой стало больше. Об этом говорят на каждом углу, только реб Иче-Матес ничего не знает. Никто ему не рассказывает, не хотят его огорчать. Жена Лейба Банаха, посланника, уже справляет траур. Рейхеле все глаза выплакала. Женщины крутятся вокруг нее, утешают, готовят в маленьких горшочках еду, перешивают для нее старые платья. Праведница Хинкеле ночует у девушки, оберегает ее от бесов.

Рейхеле больна. Она почти не пробует кушаний, которые ей приносят, не занимается домашними делами. Часами она мечется по комнате, как по клетке, заглядывает во все углы. То ни с того ни с сего слезы брызнут у нее из глаз, как капли дождя с дерева, то вдруг она рассмеется так громко, что звук отдается эхом во всех пустых комнатах огромного дома. Вечером, перед сном, она завешивает окна старой одеждой, ей страшно лунного света. Но бледные лучи проникают сквозь щели, по облезлым стенам движутся серебристые пятна. Рейхеле, в одной рубашке, слезает с кровати, прислушивается к шороху мышей за печкой. Бывает, на улице глухо закаркает проснувшаяся ворона. Как-то на рассвете Рейхеле почудилось, что заснеженные каштаны перед домом вдруг расцвели среди зимы…

Не раз Рейхеле слышала по ночам мужской смех. Как только Хинкеле засыпает, Рейхеле дергает ее за рукав.

— Хинкеле, не сердись, — говорит она виновато. — Что-то мне неспокойно…

— Вот погоди, выйдешь за реб Иче-Матеса, и все у тебя будет хорошо, — отвечает Хинкеле. — Он святой человек, его тебе небо послало, чтобы он тебя спас…

— Хинкеле, милая, я так его боюсь! — твердит Рейхеле, и ее голос дрожит. — Глаза у него мертвые…

— Тьфу, полоумная! — начинает злиться Хинкеле. — Врагам бы моим все эти ночные страхи, чтоб им пусто было… Ладно, иди сюда, ложись рядом. Я заговор знаю…

Рейхеле ложится возле Хинкеле, и та произносит заговор. Вскоре праведница Хинкеле начинает посвистывать длинным носом, но тут тряпка, которой завешено окно, падает на пол, и в доме становится светло как днем. Все видно, горшки на печи, паутину на потолке, картинку на стене: оскаленные львы с задранными кверху мордами и высунутыми языками. У Хинкеле один глаз приоткрыт, другой крепко зажмурен. На него падает тень, и кажется, что он вытек. В уголках рта праведницы собрались морщинки, будто она смеется во сне. Рейхеле села, уткнулась в колени лицом и ждет, когда закричит петух. Кости ноют, голова отяжелела, и мысли жужжат в голове, как мухи. Девушка выпрямляется, пустыми глазами смотрит в окно, в снежную, зеленоватую, светлеющую даль, и, вздрагивая, как от укусов, шепчет:

— Сил моих нет! Господи, забери меня к Себе…

Прибыл гонец из Люблина, привез реб Бинушу Ашкенази письмо на святом языке. Письмо было написано на листе бумаги мелким бисерным почерком и запечатано круглой черной печатью.

«С величайшим почтением мудрецу и праведнику, на коем держится мир и дом Израиля, светочу Торы, украшению и гордости нашего поколения, могучему молоту, сокрушающему горы, нашему учителю и наставнику реб Бинушу Ашкенази, да не угаснет вовеки свет его мудрости, да проживет он долгие годы, и да хранит его Всевышний. Аминь.

Слух дошел до меня, и задрожал я всем существом своим, боль поразила меня, как роженицу, и возопил я криком великим и горестным, ибо пришли люди грешные и бесстыжие и сказали: „Порвем путы, сбросим с себя тяжкое бремя святой Торы и Всевышнего, благословен Он“. И оперлись они на треснувший посох. Грешен тот человек и других сподобляет на грех, как Иеровоам, сын Навата. Саббатай-Цви его имя, да будет он вычеркнут из книги жизни. Уже давно возвещает он, что близятся времена Мессии. И воссияли новые пророки, звездочеты и толкователи снов, и говорят: „В пять тысяч четыреста двадцать шестом году явится наш избавитель, перейдет реку Самбатион и возьмет в жены тринадцатилетнюю дочь учителя нашего Моисея, а затем приедет на льве, поведет великую войну со всеми народами и восстановит разрушенный дом Давида“. Сам же я, ничтожный, никогда не прислушивался к ним, не верил их речам, для которых нет оснований в словах наших мудрецов, благословенна их память. Эти речи почерпнуты из „Зогара“ и других подобных сочинений, о коих я лучше умолчу, чтобы не обжечься их пламенем, ибо их укус подобен укусу лисы и скорпиона. Великое смущение посеяли эти речи в шатрах Израиля по всей Польше, поскольку свежа еще память о бедствиях, причиненных убийцей Хмельницким, да сотрется имя его, и прочими злодеями. Никогда не испытывал народ Израиля таких страданий, с тех пор как мы были изгнаны из нашей страны. Повсюду пробудились торопливые, легкомысленные люди, неспособные отделить зерна от мякины, и попали в сети, которые этот злодей для них расставил. Но туда попало и множество мудрых, или же они замкнули свои уста из страха. Ведь твоя милость знает, что немало времени проходит, прежде чем наших ушей достигают известия из стран, находящихся под властью турок, и эти известия столь туманны, что невозможно понять, где в них кончается правда и начинается ложь. Однако же изо дня в день плодятся новые слухи, неясные и пугающие, от которых сердца размягчаются, как воск. Есть свидетельства, что Саббатай-Цви произнес имя Всевышнего, а также овладел именами бесов и теперь может с помощью колдовства изменять установленный в мире порядок, дабы поверили в него и в его учение. А свои послания он подписывает: „Я, ваш бог Саббатай-Цви“. Горе тем, кто это видит и слышит, ведь это величайшее богохульство, и о таких, как он, сказано: „Иссякнет огонь в аду, но не иссякнет в них“. Я, ничтожнейший из ничтожных, пытался выяснить, где кроется корень этих бедствий. Но кто, желая найти жемчужину в груде песка, может пойти против черни, готовой заживо проглотить любого, кто заронит сомнение в ее извращенной вере? Кто знает, не стремится ли Саббатай-Цви стать идолом, подобно Мухаммеду и прочим, исказившим слово Божье и осквернившим мир? Мы, мудрецы Польши, защитники поколения, могли бы повести войну во имя Всевышнего, выступить, вооружившись Торой, против сего человека и его учения и сражаться, пока он не будет уничтожен. Но, к нашему величайшему огорчению, у нас пока нет против него убедительных доказательств, и мы вынуждены ждать, что принесет нам грядущий день. И хотя многие великие мудрецы и праведники сбились с пути, я клянусь, что Саббатай-Цви — не избавитель, которого мы ожидаем всем сердцем уже без малого две тысячи лет, ибо его уста изрекают ложь. Он — обманщик и совратитель, который говорит: „Я уничтожу Якова и опустошу его жилище“. Но он потерпит сокрушительное поражение, ибо кто поднялся на вечность Израиля и устоял? Ужасен будет его конец, ведь на его голову падут все бедствия и все проклятия, которые Иисус Навин обрушил на Иерихон. Да будет на то воля Божья. Аминь.