Плач к Небесам - Энн Райс Страница 112

— Несколько лет назад я попробовал объяснить тебе, чтотакое мир — не тот, из которого ты пришел, а мир, который ты можешь завоеватьсвоим голосом. Я думал, что ты прислушался к моим словам. Но ты великий певец,да, великий певец, а хочешь повернуться спиной к миру.

— В свое время, маэстро, в свое время. — В голосеТонио снова послышалась злость. — Каждый умирает в свое время, —настойчиво повторил он. — Мое отличие лишь в том, что я могу сопределенностью назвать место, где это произойдет. Я сам его выберу. Я могупоехать домой, чтобы умереть, добровольно отказавшись от жизни. В свое время.Но сейчас я живу и дышу, как любой другой.

— Тогда объясни мне, чего ты хочешь, — сказалмаэстро. — Я готов исполнить любое твое желание.

— Маэстро, мне нужен Паоло. Я хочу взять его с собой вРим. — Увидев на лице капельмейстера потрясение и неодобрение, он быстродобавил: — Я буду о нем заботиться, вы это знаете, и даже если когда-нибудь мнепридется снова отослать его к вам, он не станет хуже, оттого что пробудет этовремя со мной. И если хоть что-то может противостоять той ненависти, что ячувствую к негодяям, так поступившим со мной, то это любовь к другим людям.Любовь к Гвидо, к Паоло и к вам.

* * *

Тонио нашел Паоло в самом дальнем углу капеллы. Мальчиксидел, съежившись, на стуле, и его маленькое курносое лицо было залито слезами.Неподвижным взглядом смотрел он на дарохранительницу. Увидев, что Тониовозвращается, словно ему мало было одного прощания, Паоло, наверное,почувствовал, что его предали.

И отвернулся.

— Ты только не волнуйся и послушай меня, —поспешно сказал Тонио.

Он пригладил черные волосы мальчика и положил руку ему нашею. Она показалась ему очень хрупкой. Такой же хрупкой, как он весь. Тониовдруг почувствовал такой прилив любви к маленькому флорентийцу, что не могвымолвить ни слова. В теплом воздухе капеллы стоял запах воска и ладана, апозолоченный алтарь словно впитал в себя все солнце, проникавшее сюда пыльнымипотоками света.

— Закрой глаза и минутку помечтай, — прошепталТонио. — Ты хочешь жить в палаццо? Хочешь разъезжать в прекрасных каретахи есть с серебряных тарелок? Хочешь, чтобы пальцы у тебя были унизаныдрагоценными перстнями? Хочешь носить только шелк и атлас? Хочешь жить со мнойи Гвидо? Хочешь поехать с нами в Рим?

На лице мальчика читалось такое отчаяние, что у Тониоперехватило дыхание.

— Но это невозможно! — сдавленным голосомпроговорил Паоло.

— Это возможно, — ответил Тонио. — Возможновсе, что угодно. А еще точнее: это возможно тогда, когда ты меньше всего этогождешь.

Увидев, что на лице Паоло проступают и вера, и надежда и онпротягивает руки, чтобы обнять его, Тонио притянул мальчика к себе.

— Пойдем, — сказал он. — Если у тебя естьвещи, которые ты хочешь взять с собой, собирай их сейчас.

* * *

Когда кареты наконец тронулись в путь, уже перевалило заполдень. Гвидо, Паоло и Тонио ехали в первом из экипажей, а во второмнаходились слуги и большая часть сундуков.

Когда они спускались по Виа Толедо к морю, чтобы броситьпоследний взгляд на город, Тонио невольно посмотрел на голубоватую вершинуВезувия, посылающего в небо тонкую струю дыма.

Кареты въехали на Моло. Сверкающее небо простиралось догоризонта, постепенно сливаясь с ним. Потом они повернули на север, и гораскрылась из глаз. А несколько часов спустя, когда ночь опустилась набесконечные и прекрасные пшеничные поля Кампании, Тонио был единственным из пассажиров,кто плакал.

Кардинал Кальвино прислал за ними, едва они прибыли. НиТонио, ни Гвидо не ожидали, что эта честь будет оказана им так скоро. Онинемедленно последовали за одетым в черную сутану секретарем наверх. Паолопоспешил следом.

Ничто из виденного в Венеции или Неаполе не смоглоподготовить Гвидо к восприятию этого громадного дворца, расположенного в самомцентре Рима, не более чем в двадцати минутах ходьбы от Ватикана, с однойстороны, и примерно на таком же расстоянии от площади Испании — с другой. Замрачным желтоватым фасадом скрывались коридоры, уставленные античнойскульптурой, стены, увешанные фламандскими гобеленами, и внутренние дворики,сочетавшие греко-римские элементы с колоссальными современными статуями уворот, фонтанами и прудами.

Кругом расхаживало множество представителей знати, входили ивыходили священники в черных сутанах, а за двумя двойными дверями оказалсядлинный зал библиотеки, где, склонившись над бумагами, скрипели перьями одетыев черное стряпчие.

Но главной неожиданностью оказался сам кардинал. По слухам,глубоко религиозный человек, он прошел долгий путь наверх от рядовогосвященника, что было не слишком типично для кардиналов. Говорили также, что оночень популярен в народе и толпы людей часами околачиваются на улице, ожидая,когда появится его карета.

Римская беднота являлась предметом его особой заботы. Он былпопечителем многочисленных сиротских приютов и благотворительных учреждений,которые постоянно навешал. Порой, нимало не беспокоясь о том, что его малиноваясутана будет забрызгана грязью, и оставляя свиту за дверью, он заходил вбедняцкие лачуги, пил вино с рабочими и их женами, целован их детей, ежедневнопомогал нуждающимся из своих средств.

Ему было под пятьдесят. Гвидо предполагал обнаружить в немстрогость и аскетизм, мало соответствовавшие окружавшему его великолепию декораи узорным полам из разноцветного мрамора, которые могли бы сравниться с поламисобора Сан-Пьетро.

Но кардинал просто излучал добродушие, и глаза его светилисьвеселостью.

В нем чувствовались жизненная энергия и дружелюбие,казавшееся сочетанием простой любезности с настоящей любовью к каждомучеловеку, которого он видит перед собой.

У кардинала была сухощавая фигура, пепельные волосы иудивительно гладкие веки, без единой морщинки или складочки. Но некоторые чертыего лица казались очень резкими, словно высеченными из мрамора, как у техмрачных статуй святых в старинных церквях, которые теперь казались искаженными,даже зловещими.

Правда, в нем самом не было ничего мрачного илиотталкивающего.

Окруженный блестяще одетыми дворянами, расступившимися поего команде, он подозвал Гвидо к себе. После того как маэстро поцеловал егоперстень, кардинал обнял его и сказал, что музыканты его двоюродной сестрымогут жить во дворце сколько пожелают.