Плач к Небесам - Энн Райс Страница 114

Но Карло Трески удивил их. Он не только женился на материТонио («Достаточно для того, чтобы воспламенить самого смиренного кастрата!» —прокомментировал эту новость маэстро, а ведь Тонио никак нельзя было назвать«смиренным кастратом»), но и за три года произвел на свет двух здоровыхсыновей.

А Марианна Трески снова была беременна.

Гвидо не слишком задумывался об этом, пока не настала порауезжать из Неаполя и маэстро не предупредил его, чтобы он не спускал с Тониоглаз.

— Я боюсь, что он выжидает подходящего случая. В немкак будто сосуществуют два близнеца. Один любит музыку больше всего на свете, адругой жаждет мести.

Гвидо ничего не ответил, но вспомнил маленький городок вВенето, избитого и растерзанного мальчика, лежавшего на забрызганной кровьюгрязной постели.

И, что хуже всего, он вспомнил о своей роли во всем этомкошмаре.

Глядя на капельмейстера, он почувствовал внезапную слабостьи словно онемел. Образ двух близнецов в одном теле потряс его. Никогда преждене думал он о таких вещах. Он даже не знал, как это назвать. Но ему нередкослучалось видеть у своего ласкового и милого любовника лицо его темногоблизнеца, достаточно часто приходилось испытывать, как от него исходятненависть, гнев и холод, которые можно почувствовать физически, как холод инеяна влажных стенах какой-нибудь гостиницы на севере.

Но он знал также и другого близнеца, жившего и дышавшего втеле Тонио, — того, который так же страстно жаждал выйти на сцену театраАржентино, как этого хочет Гвидо. Этот близнец обладал голосом, какого нет ни укого на свете, и способен был любить и яростно, и нежно. Именно этот человекстал для Гвидо самой жизнью.

— Не спускай с него глаз, — просил его маэстро сострахом в голосе. — И дай ему увидеть все, что предлагает мир. Пусть онполучит любые удовольствия, какие пожелает. Корми только одного близнеца, адругого заставь голодать, с тем чтобы в тот час, когда между ними случитсябитва, один обязательно уступил другому.

Гвидо кивнул. Этот образ тоже поразил его. Но в свинцовойтишине, нависшей над комнатой, он был не в состоянии выразить хотя бы малейшеесогласие с мыслями маэстро, он мог думать только о том маленьком городке и отом униженном ребенке, которого держал на руках. Он думал о том, как дажепосреди всего этого кошмара он так хотел заполучить этот голос, что не могскорбеть о попранной невинности.

А это значило, что где-то в душе Тонио жила частичка егосамого, которая тоже жаждала возмездия.

Конечно, а как могло быть иначе!

* * *

Да, старый ужас снова посетил его. Но он никогда и неисчезал. Только раньше Гвидо боялся, что Тонио станет жертвой собственныхдушевных мук. Теперь стало понятно, что главной бедой станет стремление кмести. Собственно, это было одно и то же. Гвидо постоянно носил в себепредощущение беды, оно было подобно осознанию своей смертности и приводило егов отчаяние, заставляло замолкать и чувствовать, как мороз пробегает по коже.

Поговорить об этом с Тонио ему никогда не удавалось.Действительно, в те страшные дни, когда приходили письма с Венето, именно тот,второй близнец, читал и уничтожал их, а потом погружался в оцепенение, словнонадышавшись ядовитых паров, исходивших от присланной бумаги.

Но существовал и другой — лучезарный и полный энергии —Тонио, который говорил с ним о предстоящей опере, о театре, о том, что нужновзять с собой из Неаполя, а что оставить. Он спрашивал, сколько зрителей вмещаеттеатр Аржентино.

— Я понимаю, что это значит для тебя, — сказал оноднажды Гвидо. — Нет, нет, я говорю не о себе и не о тебе как моемучителе. Я говорю о Гвидо-композиторе. Я понимаю, что это значит.

— Тогда не говори об этом, — улыбнулсяГвидо. — А то замучишь нас обоих.

Они переговаривались нежно, взволнованно и то и делосмеялись, упаковывая ноты, книги и огромное количество разных вещей, стразов икружев, что представлял собой гардероб Тонио.

«Корми одного близнеца», — говорил ему маэстро.

Да, он будет делать это, потому что это единственное, что онможет сделать, единственное, что делал до сих пор. Он в состоянии только учить,направлять, любить и превозносить этого несравненно талантливого и прекрасногопевца, своего возлюбленного, Тонио, мечтающего теперь о таком же успехе, окотором он, Гвидо, грезил много лет назад, собираясь дебютировать в Риме.

* * *

Но почему-то всю дорогу до Рима Гвидо мучили воспоминания ио другой былой трагедии — о том, как он сам потерял голос. Он нисколько не былсклонен копаться в прошлом, во всяком случае не больше, чем в сложных символах,однако в редкие мгновения эта старая боль так захватывала его, что он понимал:эти воспоминания ничуть не смягчились со временем.

А может быть, когда все было уже сказано и сделано, этимысли нахлынули на него из-за того, что он не мог думать о расставании смаэстро Кавалла и школой, в которой жил с шестилетнего возраста.

То есть его сознание вытащило откуда-то из глубин эту старуюмуку, чтобы защитить его от тяжести расставания. Но он не очень-то верил в это.И сам не знал почему.

Боль утраты по-прежнему терзала его, усугубленная словамимаэстро относительно Тонио: «Дай ему увидеть все, что предлагает мир. Пусть онполучит любые удовольствия, какие пожелает».

Так что же, в конце концов, испытывал Гвидо? Мучительноеощущение того, что он теряет что-то исключительно драгоценное и что у негоотбирают нечто, сопоставимое с его голосом? Нет! Сейчас Тонио ни за что непокинет его, чтобы совершить свое жуткое паломничество в Венецию, если даже они в самом деле собирается его предпринять.

И все же ощущение оставалось. Дурное предчувствие. Наводящееужас.

* * *

Даже теперь, сидя в тишине своей комнаты во дворцекардинала, Гвидо осознавал, что предчувствие беды не покидает его. И онообострялось воспоминанием о том, как вспыхивало лицо кардинала Кальвино всякийраз, когда он бросал взгляд на Тонио. Какая невинность! Наверняка егопреосвященство действительно был абсолютно святым, каким все считали его, иначебы скрыл свои чувства и никогда не пошутил бы так глупо.

Поприветствовав музыкантов, кардинал покинул дворец.

Гвидо смотрел, как необычайная процессия выезжает за ворота.Пять карет с облаченными в ливреи кучерами и лакеями составляли свитукардинала. И уже в пяти шагах от дома кардинал кинул в толпу первую горстьзолотых монет.