Несокрушимые - Игорь Лощилов Страница 115

Шеин собрал городской совет, пригласив на него всех первых людей. Даже в таком расширенном составе сей высший орган выглядел довольно скромно: болезни и неприятельский огонь не пощадили отцов города и выкосили более чем наполовину. Первый воевода вопреки обыкновению держался не очень уверенно, его синие глаза как будто подёрнулись пеленой, в речи был краток:

— Ляхи начали стрелять из осадных орудий, сделали дыры в двух башнях, проломили стену, строят туры, по всему видно, готовят большой приступ. Боюсь, не удержим города, зане люди вымерли...

Почувствовав его растерянность, оживились те, кто давно уже хотели открыть перед королём крепостные ворота. Теперь они предлагали целовать крест Владиславу на тех же условиях, что Елецкий с Волуевым. Более рассудительные сомневались, чтобы эти условия были выполнены королём: не затем-де Жигимонд стоял здесь почти целый год, чтобы уйти несолоно хлебавши. Василий Морткин предложил послать в королевский стан своих переговорщиков и вызвался быть одним из них. Горчаков встрепенулся:

— Полно, князь, ты своему Жигимонду нас всех с потрохами продашь.

Морткин обиженно поджал губы. Зато возмутились его сторонники, загалдели на разные лады и потребовали немедленно снарядить посольство к королю. Тогда поднялся архиепископ Сергий и сказал:

— В суровых обстояниях сохранили мы православную веру, сберегли русскую душу. Неужели соблазнимся теперь лживыми посулами ляхов, или не знаете, какова им цена? Неужели воспоследуем примеру изменников, кто презрев однажды крестное целование, легко перелыгается в иную сторону? Есть, слава Богу, у нас свой русский царь, есть патриарх, блюститель православных душ, есть земский собор, в воле которого избрать нового государя, коли нынешний не угоден. Когда будет так, то и мы как послушный перст державной руки, присягнём ему. Но до того будем стоять крепко и непорушимо.

Чада мои любезные! Обезлюдел наш город, Господь многих забрал к себе, оставив лишь малую толику. Вдумайся тогда каждый из оставшихся: почему выбор пал на меня? А потому, должен ответить он, чтобы продолжить дело невинно убиенных, ибо не вотще положили они жизни свои, но за-ради моего спасения. Они лучше, достойнее меня, и только беспримерным земным радением могу я достигнуть их высоты — так должен ответить каждый, вспоминая слова апостола Павла: «Ничего не делайте по любопрению или по тщеславию, но по смиренномудрию почитайте один другого высшим себя». Мы все в долгу перед ушедшими и сей долг нужно вернуть. Потому не мыслите лукаво, но готовтесь к своему предназначению, в чём я даю каждому своё пастырское благословение.

Спокойная вначале речь Сергия становилась всё более страстной, глаза его загорелись, и этот огонь стал постепенно передаваться присутствующим. Посветлели взглядом воеводы, глазам Шеина вернулась прежняя синева, городские старосты отозвались одобрительными голосами, и ратные начальники: стрелецкие, пушкарские, детей дворянских, стенных мужиков, землекопов — все сказали в один голос: «Волен Бог и ты, владыка, на чём воля Божия, на том и мы». Только Морткин и его сторонники, не в силах противиться всеобщему воодушевлению, стыдливо прятали глаза.

Шеин, восполняя кратковременную растерянность, отдавал быстрые и толковые распоряжения. Приказал вывести завтра всех здоровых людей на земляные работы: требовалось укрепить старый вал, сохранившийся от прежней крепости. Он шёл за новой стеной и мог стать вторым защитным поясом, если врагу удастся проникнуть вовнутрь через сделанные проломы. На вершине этого вала следовало поновить набитые землёй срубы и в промежутках между ними установить пушки. Из-за малочисленности защитников Шеин счёл целесообразным забить камнями бойницы среднего боя, а чтобы воспрепятствовать намерениям королевских пособников отворить крепость, приказал наглухо заложить все ворота, кроме одних, Днепровских. Затем послал за мастером Савватием, который руководил земляными работами.

Мастер был маленьким и гибким, так что мог в любой щели извернуться, глаза имел узкие и всё время щурился; оно и правда, свет ему, как кроту, не очень-то требовался. Проявлял редкое искусство насчёт того, чтобы выслушать, где и в каком направлении ведётся вражеская работа, рассчитать, куда следует повести свой закон против супротивной мины. Помогали, конечно, слуховые колодцы, немало поспособствовал Антип, наслушавшийся банных разговоров вражеских землекопателей, но более всего выручали смекалка и необыкновенное чутьё. Одному Богу известно, как мог он определяться в кромешной подземной тьме, как умел не заплутать в хитросплетениях многочисленных лазов. О своей работе не распространялся, всё делал втихую, никого не извещая, где начинает и куда ведёт работу, даже воеводам предпочитал ничего не говорить, лишь в самый момент приглашал на стену для погляда и, убедившись в разрушении очередной вражеской мины, потихоньку уходил прочь. С европейскими инженерами он состязался на равных. Мало кто знал его истинную цену, в обычной жизни это был ничем не приметный человек с обидным прозвищем — снохач. Злые языки поговаривали, что живёт он со своей снохой Любашей после того как в первый месяц осады погиб в земляном завале его сын, хотя никто об этом наверняка не знал, просто измыслили: Савва ещё не совсем старый, пребывает под одной крышей с молодкой, ну, как тут не случиться греху? Зато про одну Саввину страсть было известно доподлинно. Любил он певчих птиц, коих в его избе водилось множество: щеглы, кенари, малиновки, дрозды... Жили они припеваючи, без всякого для себя ущерба. Савва всегда выныривал из-под земли с карманами полными корма, а в земле он каждый день, ну, как тут не петь?

Шеин мастера очень уважал и захотел уточнить с ним расстановку пушек на валу. Савва вошёл в воеводскую избу, зажмурился от света свечей и на воеводский вопрос ответил так:

— Апельман копает к Богословской башне, завтра сделаю так, чтоб свернул левее, выйдет прямо на большой валун, пусть бодает, у него лбина упрямая. Шамбек, тот похитрее, метит в прясло у Лазаревской башни, там стенка послабже, супротив неё надобно пушки выставить. Француз копает с восхода, на Никольскую башню, в тую сторону тоже нужно поглядывать, а насчёт Апельмана не беспокойся, ему валуна никак не одолеть.

— Как же ты заставишь его свернуть?

— Про то моя забота.

А на следующий день неподалёку от Богословской башни дыбом встала земля, вверх взметнулись человеческие тела — подкоп, который вёлся немецким инженером уже более месяца, был разрушен на протяжении десятка саженей. Апельман в полном соответствии и расчётами Саввы изменил направление и вскоре уткнулся в гранитный пласт, служивший основанием для этого участка крепостной стены. О его разрушении не могло быть и речи, и Апельман доложил, что попытает счастья в другом месте.

Ян Потоцкий был взбешён, здесь он расставлял свои туры и именно сюда намеревался нанести главный удар, ведь хвастливый немец ручался, что поднимет на воздух чуть ли не всё прясло, примыкающее к Богословской башне. Было отчего злиться. Он прилагал столько усилий, чтобы взять непокорную крепость, мечтал о славе победителя и, не желая делить её ни с кем, удалил Жолкевского. Но, как оказалось, сделал это себе во вред. Сейчас старый упрямец в полной мере пожинает славу и плоды своей победы, самочинно действует в чужой стране, распоряжается именем короля, заключает странные договоры. Чего стоит данное им обязательство русским воеводам относительно Смоленска? Король, сенаторы, блестящее рыцарство и всё находящееся здесь войско должны, видите ли, отступить, потому что Жолкевский поколотил сонных лежебок под Клушином. Уйти из-под крепости, покрыв себя позором в глазах всей Европы, не есть ли тут его злокозненные умышления? Развращённый дворцовыми интригами мозг Потоцкого не мог дать никаких иных объяснений. Ему не приходило в голову, что Жолкевский в своих действиях руководствовался благом республики, отодвигая на задний план личные выгоды. Сам же он, раздираемый непомерным честолюбием, искал собственной славы и как зашоренный конь видел перед собой только то, что лежало прямо на пути — Смоленск.