Черчилль и Оруэлл - Томас Рикс Страница 12

Книга «Фунты лиха», опубликованная в январе 1933 г., наиболее важна как переходная работа Оруэлла, составная часть его поисков себя как писателя и наблюдателя. В ней видна некоторая неопределенность, неустойчивость тона, особенно в первой трети текста. Как многие молодые писатели, Оруэлл был склонен шокировать простыми средствами, как в сцене с изнасилованием. Другой фрагмент в начале книги свидетельствует, что он турист в мире нищеты, что он к нему не прикован. Проголодавшись, он замечает, что в стакан молока попало насекомое, и реагирует так: «Не остается ничего другого, только вылить молоко и остаться без еды» [139]. Тот, кто долго страдал от настоящего голода, а не совершал в него экскурсию, скорее всего, выловил бы жука и выпил молоко. Бедняки привычны к насекомым.

«Фунты лиха» местами превращается в мрачный путеводитель по экзотическому миру городской бедноты. Оруэлл описывает иерархическое устройство этой части пролетарской среды, проявляя тем самым неосознанный, но типично британский интерес к теме статусов [140]. В ресторане, где он работает, на вершине пирамиды стоит менеджер отеля, затем следует метрдотель, а дальше в нисходящем порядке старший официант, старший повар, заведующий персоналом, другие повара, остальные официанты, официанты-стажеры, посудомойки и горничные. Ближе к концу книги рассказчик возвращается в Англию и живет на лондонских улицах, где также замечает отчетливую кастовую систему у бродяг: «Резкая социальная граница проходит между теми, кто только попрошайничает, и теми, кто пытается как-то заработать» [141]. Самые процветающие – уличные артисты: шарманщики, акробаты и уличные художники. Ниже стоят продавцы спичек, шнурков и лаванды, певцы религиозных гимнов – прикрытие необходимо, поясняет он, потому что просить деньги за так – преступление. Как истинный автор путевых очерков, Оруэлл даже приводит словарь уличного языка, давая определение таким сленговым словам, как «трюкач», «гик» и «топотун» – последнее означает «уличный танцор» [142].

Оруэллу было всего 25 лет, когда он поехал в Париж, и недостатки книги являются ошибками молодого писателя, осваивающего ремесло. Оруэлл отличался обостренным обонянием, и временами кажется, что «Фунты лиха» посвящена зловонию отверженных, а не их страданиям или способам выживания. Во время утренней поездки в парижском метро, рассказывает он, «стиснутый напором густой толпы нос к носу с каким-нибудь отвратительным местным субъектом, дышишь отрыжкой кислого вина и чеснока» [143]. В отличие от «Дней в Бирме» нам не сообщают, отличаются ли вислобрюхостью люди, воняющие чесноком. Оруэлл был особенно чувствителен к этому запаху, фермерствуя в Марокко зимой 1939 г., он не мог пить молоко после того, как корова с его маленькой фермы наелась дикого чеснока [144]. Ему, однако, удалось использовать чеснок в готовке. Далее он пишет: «Смердящие застарелым пóтом простыни я был вынужден отодвинуть подальше от носа» [145]. В книге найдется еще восемь примеров того, как Оруэлл упоминает запахи, почти всегда отвратительные.

В этом отношении следует отметить два момента. Во-первых, болезненная чувствительность к запахам проявляется в большей части написанного Оруэллом. Во-вторых, что огорчительнее, его отпугивает запах человека. О запахах природы, пусть даже скотного двора, он отзывается почти всегда одобрительно, но всегда готов прийти в ужас от человечества.

Еще более отталкивающая особенность всей книги – привычное предубеждение автора против каждого встреченного еврея. В кофейне он примечает: «Сидевший особняком в углу еврей, уткнувшись в тарелку, жадно и виновато ел бекон» [146]. Особенно колет в этом предложении слово «уткнувшись», словно речь идет о животном. В другом месте Оруэлл вспоминает рассказ своего друга Бориса, бывшего русского офицера, о том, как ему за 15 франков предложил для сексуальных услуг собственную дочь «жуткий старый еврей, борода рыжая, как у Иуды Искариота» [147]. Обыденный антисемитизм проскальзывает у Оруэлла и в некоторых других сочинениях. Слабо утешает, что в этом отношении он свободен от дискриминации, как, например, когда одобрительно цитирует в «Фунтах лиха» поговорку «змее верь больше, чем еврею, еврею верь больше, чем греку, но никогда не доверяй армянину» [148].

Дело в том, что Оруэлл всегда плохо улавливал политическую конъюнктуру еврейского вопроса. Во время Второй мировой войны он много раз будет обличать антисемитизм [149], но забудет пересмотреть собственные тексты предыдущего десятилетия. После войны Оруэлл удивительно мало сказал о холокосте, одном из важнейших событий своего времени [150]. Всю жизнь он оставался убежденным противником сионизма, но это, вероятно, следует рассматривать в контексте его стойкого отвращения к национализму, а не антисемитизма ряда его ранних сочинений. Тем не менее его друг журналист Малкольм Маггеридж считал, что «в душе он был ярым антисемитом» [151].

Лучшие страницы «Фунтов лиха» демонстрируют, как борьба за существование день за днем выжимает из людей все соки. Этот фундаментальный факт жизни работников ярче всего изображен Оруэллом, когда он повествует, как был посудомойщиком в ресторане отеля. Все начинается с погружения рассказчика на дно жизни, столь напоминающее преисподнюю.

Мы спустились по винтовой лесенке глубоко вниз, в узкий коридор с потолком таким низким, что местами мне приходилось нагибать голову. Невыносимо душно и очень темно, еле светились желтоватые редкие лампочки. Сумрачный лабиринт, тянувшийся, казалось, на много миль (вообще-то, вероятно, и километра не было)…

Очередной поворот вывел к прачечной, где из рук тощей старой мумии я получил синий передник и кучу застиранных тряпок. Оттуда шеф сопроводил меня в берлогу под основным подвалом – я еле втиснулся между раковиной и газовыми плитами; жарища градусов сорок пять и потолок, мне лично не позволявший во весь рост распрямиться [152].