Повелитель звуков - Фернандо Триас де Без Страница 12

Отец внес плату за первый триместр. Учитель Драч записал наши адреса и объяснил некоторые правила поведения в школе. Потом он достал из ящика и выложил на стол договор. Отец расписался на нескольких страницах, после чего я под пристальными взглядами обоих тоже поставил свое имя. Отец поднялся со стула и взглянул на меня: в его взгляде соединились беспокойство и отрешенность, бессилие и покорность неумолимому року… Он открыл дверь, спустился по лестнице, сел в экипаж и уехал в город. Он даже не обернулся, чтобы попрощаться со мной. Как и предполагалось ранее, мои родители вскоре переехали в Дрезден, а я остался в Баварии. Так отец навсегда ушел из моей жизни. А в тот день я стоял у окна и смотрел, как удаляется, растворяясь в иссиня-сером баварском тумане, экипаж, и чувствовал невероятное облегчение.

10

Учитель приказал мне оставить вещи в приемной и следовать за ним. Мы вышли во двор и пошли по тропе, которая, петляя под черными ветвями, вела на юг. Через несколько минут мы оказались у небольшой церкви. Деревья обступали ее так плотно, что любой строитель соборов наверняка пришел бы в ужас. Ветви нависали над крышей и тянули узловатые пальцы к дверям с витражами, составленными из цветных с позолотой стекол. Строение украшали вычурные готические арки и другие декоративные элементы: каменные кресты, орнамент, змеившийся плющом по колоннам, и маленькие узорчатые окна.

И тут я увидел звонницу. На звоннице болтался колокол без языка. Немой колокол. Ужас! С детства меня окружали колокола, я долго изучал их и умел узнавать по голосам. И скажу вам, что нет ничего более отвратительного и абсурдного, чем отнять у колокола то, что составляет самую его суть. И тогда я решил вдохнуть в него жизнь — закрыл глаза, и мое воображение отыскало среди прочих звуков колокольный звон. Мое чрево наполнилось величавым гулом. Музыка принесла мне некое успокоение, но я чувствовал внутри пустоту, немощь калеки.

Печальные удары колокола, раздававшиеся в моем теле, неожиданно прервались. Двери церкви со скрежетом распахнулись. Учитель Драч сделал жест рукой, приглашая меня войти. Внутри все было точно так же, как в любой другой церкви Мюнхена: центральный неф и два боковых прохода, отделенных колоннами. От колонн к самому своду тянулись каменные ребра, которые, соединяясь, образовывали бесконечные арки. В центральной галерее стояли рядами деревянные скамейки, на них сидели мальчики, мои сверстники, ученики Высшей школы певческого мастерства. Услышав скрип открывающейся двери, более сотни голов повернулось в мою сторону и уставилось на меня. Гулкое эхо усилило и разнесло по стенам торопливый шепоток.

— Тихо! Тихо! — раздался голос с кафедры.

Я занял место, на которое указал мне учитель Драч. Моим соседом оказался черноволосый мальчик с синими глазами. Дождавшись, пока в церкви воцарится тишина, человек на кафедре продолжил прерванную речь:

— На сегодня все. Теперь вы знаете правила. С завтрашнего дня мы начинаем уроки пения. А сейчас оставайтесь на местах. И чтобы ни единого звука!

Он скрылся за кафедрой. О кафедре следует сказать отдельно: она была подлинным произведением искусства. Ее нижняя часть повторяла в миниатюре колоннаду собора, а ряды колонн держали крышу, увенчанную скульптурой Девы Марии в окружении четырех ангелов.

По церкви пробежал приглушенный гул. Все говорили одновременно, так что трудно было что-либо разобрать. Два мальчика, сидевшие передо мной, повернулись и спросили, как меня зовут.

— Меня зовут Людвиг Шмидт фон Карлсбург. Я баварец…

Внезапно по каменным плитам пола сухой дробью застучали каблуки, а потом все снова стихло. Все как один повернулись к кафедре — на нас с бесстрастным выражением лица смотрел человек лет пятидесяти; редкие волосы с проседью, не скрадывавшие неровность черепа, пронзительный взгляд, крючковатый нос, сообщавший лицу хищное выражение. Худощавую фигуру плотно облегал черный костюм. Судя по всему, он принадлежал к породе людей, чье лицо никогда не озаряет улыбка. Он привык повелевать, и его власть зиждилась на леденящем кровь безмолвии, ужаснувшем меня в первые секунды моего пребывания в школе. Это был человек без души, отец. Ведь слух мой способен улавливать не только звуки, издаваемые телами, — души людей обладают собственной, едва различимой тональностью. Но в этом человеке ничто не звучало, как будто он был олицетворением «абсолютного ничто». Так я впервые увидел господина директора.

Он поднялся на кафедру и вперился в нас суровым взглядом, в котором читалось, что все мы — закоренелые преступники, не заслуживающие даже капли милосердия и сострадания. Так он рассматривал нас одного за другим, не торопясь, будто все время мира принадлежало лишь ему. Он вцепился в кафедру; казалось, еще немного, и он вырвет ее из каменного постамента или, что еще хуже, набросится на нас.

Порыв холодного ветра с тихим шорохом пробежал по центральному нефу и смолк. Мы сидели, не шелохнувшись, а господин директор не сводил с нас глаз. Стоило хоть раз заглянуть в эти глаза, и вы навсегда становились его рабом. Этот взгляд преследовал вас и днем и ночью. Господин директор был органичным продолжением этого места, плотью от плоти здешнего пейзажа, сотканного из сырости, плесени, тумана и промозглого холода.

Прервав, наконец, затянувшееся молчание, он извлек из кармана пиджака маленький металлический предмет — это был камертон, — поднял его над головой, чтобы все видели, а потом резко опустил и ударил им о поручни кафедры. Камертон отозвался чистой нотой.

— Какая это нота?! — крикнул он.

Его голос, отец Стефан, его голос! Слышали бы вы хоть раз его голос! Лишенный всякой индивидуальности, точно вылепленный из десятков других голосов! Детских голосов! Нет, несомненно, он говорил как взрослый человек, хотя и без хрипотцы. Но ему удалось изменить свой голос, объединив несколько тональностей детских голосов.

Блестящий камертон все еще гудел, но его звук становился все тише и тише.

— Какая это нота? — переспросил господин директор и снова впился в нас глазами.

Мой абсолютный слух знал ответ — это была нота «ля». Но я побоялся открыть рот. Не дождавшись ответа, господин директор изрек:

— Начиная с сегодняшнего дня, музыка станет для вас всем! Вы будете просыпаться и ложиться с одной-единственной мыслью — с мыслью о музыке. Да, вы всего лишь ученики, но вам выпала честь учиться в школе певческого мастерства. Величайшие певцы Европы вышли из этих стен, именно здесь они превратились в лучших теноров, баритонов, басов, именно здесь они постигали азы оперы. И именно здесь они развили свой дар, приводящий в восторг слушателей. Родители отправили вас сюда не только для того, чтобы вы овладели знаниями, приличествующими вашему возрасту. О, нет! Вы попали в настоящую кузницу певцов. Те, кто учится здесь не первый год, объясните остальным, где им предстоит жить. Забудьте о роскоши раз и навсегда. Ваша пища будет скудной, послушание — полным, дисциплина — железной… Но вы можете доказать, что достойны лучшего. Учитесь петь! Тот, кто докажет, что поет как ангел, может рассчитывать на мое особое расположение.