Гиллеспи и я - Джейн Харрис Страница 12

Строго говоря, семья Гиллеспи была весьма уважаемой, но, несмотря на попытки Элспет подражать аристократичным манерам, не могла похвалиться ни богатством, ни благородным происхождением. Однако Нед стремился творить вопреки обстоятельствам. Порой я задумывалась, много ли на свете ему подобных: одаренных молодых людей, чей дар пропадает зря из-за нехватки денег и возможностей. Трудно было не заметить и тех, кто, несмотря на богатство и связи, так ничего и не достиг. Нед, по крайней мере, творил и был талантлив. Он запал мне в душу, и в тот вечер, сидя в одиночестве у себя дома, я не могла отделаться от мысли, что мир чрезвычайно несправедлив.

Поразмыслив, я решила поискать способ помочь Неду Гиллеспи — талантливому молодому художнику. Тем более это не стоило бы мне особенных усилий. Очевидно, на его пути к успеху лежало немало препятствий. Из разговора в парке я заключила, что из финансовых соображений Нед вынужден «штамповать» картины на злобу дня, вместо того чтобы следовать собственным, более интересным творческим порывам. Кроме того, его милые, но бестолковые родственники серьезно отвлекали его от работы — тем более что мастерская находилась в мансарде их квартиры. И наконец, ему не хватало покровителей — друзей в высших кругах, облегчающих жизнь многим художникам. Бедняга Нед не располагал таким преимуществом, и я подозревала, что все дело в отсутствии меркантильности и расчета в завязывании полезных знакомств.

Прежде чем отправиться спать, я написала письмо Рэмзи Далримплу, моему отчиму, который жил чуть севернее Хеленсбурга, небольшого городка в окрестностях Глазго. Я чувствовала, что должна хотя бы заочно познакомить его с Недом. Рэмзи не особенно интересовался живописью, но был весьма состоятелен — возможно, я убедила бы его купить картину-другую. Кроме того, у него наверняка были связи в высших кругах западной Шотландии, возможно, даже в мире искусства, которые могли бы оказаться полезными молодому художнику.

Я предложила отчиму встретиться в среду, если он не против. Ответа я не получила, что неудивительно — Рэмзи ненавидел переписываться. С тех пор как он уехал из Лондона после развода с моей матерью, я писала ему несколько раз в году, но он лишь иногда отвечал короткими посланиями. Отчим редко выезжал из дому, а я была так занята в последние недели — Выставкой и новыми друзьями, — что еще не успела сообщить ему о своем переезде в Глазго. Я полагала, что при всей нелюбви к письменному общению, если бы отчим не хотел меня видеть, то прислал бы телеграмму. Поэтому в среду утром, не получив отказа, я села на поезд до Хеленсбурга.

Наверно, стоит упомянуть, что Рэмзи был вторым мужем моей матери. Мой родной отец, капитан Королевских фузилеров [1], погиб в сражении на Альме в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году, спустя год после моего рождения. Вскоре, когда я была еще совсем крохой, моя мать снова вышла замуж, и я всю жизнь считала Рэмзи «папой», несмотря на его замкнутый и отстраненный характер.

Однако вернемся к моему рассказу. Итак, в среду я отправилась к отцу — то есть отчиму (пожалуй, чтобы избежать путаницы, в дальнейшем я буду называть его отчимом). Для конца мая было довольно дождливо и прохладно. К сожалению, мне нездоровилось: еще на вокзале у меня закружилась голова, а в поезде стало так дурно, что я даже собиралась сойти раньше времени. Борясь с тошнотой, я все же доехала до Хеленсбурга, где поспешила на берег моря и минут десять дышала свежим воздухом. Затем я наняла до вечера повозку и по пути к имению Далримпла еще немного опасалась за свой желудок, но дорога оказалась отличной и, к счастью, не сильно трясло.

Дом моего отчима, который я в тот день увидела впервые, нельзя было назвать иначе чем крепостью: каменный особняк, мрачный и серый, стоящий над заливом Гар-Лох, который сам по себе был не менее мрачен и сер. Слуга открыл мне дверь и проводил в гостиную. В комнате было просторно и зябко. В углу стоял знакомый сервант: даже не заглядывая внутрь, я знала, что в нем отчим хранит коллекцию калейдоскопов. Рядом, на пыльном подоконнике, лежало устройство, напоминающее гироскоп. На столе стояла швейная машинка, а под ним, у открытой коробки виднелось диковинное сооружение: невысокий деревянный ящик с длинной, как у метлы, ручкой. Похоже, отчим оставался верен своим пристрастиям. Он без конца покупал новые приборы и устройства — видимо, с опаской относился к современному миру и боялся отстать от жизни. С детства помню, как он просматривал газеты и журналы в поисках статей о последних изобретениях и не упускал случая заказать новомодное устройство. К сожалению, порой отчим не мог понять, как оно работает, но из страха показать свое невежество никогда не просил помощи у производителя. В результате комнаты в нашем доме на Итон-сквер были забиты ненужными приспособлениями, которыми никто не пользовался. Рэмзи не позволял прислуге прикасаться к машинам, пока он сам с ними не разберется, а если ему это не удавалось, остальным было запрещено даже пробовать.

Камин не горел, и, поскольку движение помогало унять тошноту, я стала ходить взад-вперед, заодно пытаясь согреться. Минут через десять дверь распахнулась, и в гостиную вошел отчим, энергично потирая руки. Натянуто улыбаясь, он оглядел меня с ног до головы.

— А, девочка моя. Ты совсем не изменилась — этот клювик я узнаю из тысячи!

По неизвестной причине наш дальнейший разговор не сохранился в моей памяти. Наверное, меня потрясло, как сильно постарел отчим; последний раз мы виделись десять лет назад, на похоронах кого-то из родственников. С другой стороны, чему тут удивляться? Как-никак Рэмзи было почти семьдесят. Хотя физически он выглядел довольно крепким, волосы и усы посеребрила седина, а кожа побелела как полотно. Я с детства помнила его бледным, но черноволосым, с еле заметной проседью.

Заметив, что отчим то и дело косится на сооружение у коробки, я спросила:

— Это ваше новое приобретение, сэр? Что это?

— Пылесос — для чистки ковра. Знаешь, как он работает?

Я призналась, что в жизни не слышала о подобном приборе. Отчим нахмурился и толкнул коробку ногой.

— Да он сломан. Валы не вертятся. А ведь я заказывал его из Америки, заплатил круглую сумму — как всегда.

Пока мы ждали чая, я попросила отчима показать мне особняк. Судя по всему, он серьезно опасался взломщиков: в доме оказалось больше замков и запоров, чем в иной тюрьме. Под окнами расхаживал сторож с собаками; все окна были заколочены, внешние двери — укреплены железными балками, а внутренние запирались на засов от смежных холлов или коридоров. Если злоумышленник каким-то чудом попал бы в одну из комнат, то в остальные не пробился бы без пары динамитных шашек.

Несмотря на все меры предосторожности и на богатство Рэмзи, в особняке толком нечего было красть. Большинство комнат служили складами для всевозможных устройств. С одной стороны, отчим огорчался, когда его приобретения ломались, с другой же — как будто торжествовал, словно любая неисправность подтверждала, что современный мир, при всей своей сложности и запутанности, был устроен не так уж разумно. В одной из гостиных Рэмзи с гордостью продемонстрировал мне фонограф — говорящую машину, которая, по-видимому, за все время так и не произнесла ни звука. Рядом с кухней располагался холодильник; если верить поварихе, он не только не создавал холода, но и время от времени испускал ядовитые газы. На улице среди кустов притаилась паровая газонокосилка. Увы, машина стояла бездыханной и ржавела, поскольку садовник отказался ею пользоваться. Наконец мы добрались до кабинета — крошечной комнаты, в которой отчим, судя по всему, проводил почти все время. Он сел и принялся перебирать стопку мутных стеклянных негативов. Я уже собиралась заговорить о Неде, когда Рэмзи внезапно спросил, умею ли я обращаться с фотоаппаратом (он назвал его фотографическим аппаратом), и, получив отрицательный ответ, вскинул бровь.