Зеркало моды - Сесил Битон Страница 12

Женевьева Лантельм, 1910 год

Да, дамам полусвета было не занимать ни эксцентричности, ни фантазии. Они умели произвести впечатление, и притом с большим художественным вкусом. Некоторые появлялись в обществе исключительно в сопровождении чернокожего слуги или захватывали с собой животных диковинного вида. Одну потрепанную даму преклонных лет везде сопровождал низкорослый австралийский абориген. Актриса Полер отличалась тончайшей талией и невероятно уродливой внешностью: у нее был громадный рот, злые раскосые глаза, буйные кудри и челка на лбу. Она вернулась из Америки с чернокожим мальчишкой на поводке. На шее у слуги была табличка с надписью: «Моя хозяйка – Полер, просьба вернуть». В номере «Татлера» за 13 декабря 1911 года «г-жа Присцилла из Парижа» писала следующее:

«Одно из важнейших событий зимнего сезона – генеральная репетиция в «Фоли Бержер»; Полер произвела фурор, появившись в ложе с юношей лет шестнадцати от роду. Боже правый! Младенец, да и только. Лицо бледно-розовое, глаза цвета незабудки, соломенные волосы. На нем, верно, был его первый в жизни костюм, и он наверняка знал, что он «очаровашка». Понятно было, что у знаменитой артистки новая игрушка. Она возит его с собой повсюду. На днях одна замечательная английская дама, большая почитательница таланта миниатюрной алжирки, пригласила ее отужинать в «Кафе де Пари». Полер приглашение приняла, но явилась с мальчиком. Надо полагать, она не расстается с ним из художественных соображений, из тяги к контрасту: в том, как копна ярких белокурых волос выглядит на фоне смуглой Попо, есть что-то непревзойденно пикантное».

В Лондон шик парижских кокоток привезла прелестная Джина Палерм, которая украсила своим участием музыкальные комедии театра «Палас». В свете она блистала не меньше, чем на сцене. Она появлялась в шиншилловом манто до пят, для пущего эффекта прихватив пса породы салюки, позировала в бархатном шотландском берете и галифе на фоне богатого, изобилующего позолотой интерьера своей гостиной, располагавшейся в фешенебельном квартале Мейда-Вейл.

Джина Палерм

Когда-нибудь об этих женщинах, бесследно исчезнувших из нашего нынешнего общества, будет написан исторический труд. Если судить строго, общественной пользы в них не было никакой или почти никакой, но назвать их существование неоправданным нельзя: они не нуждались в оправдании, их мир существовал сам по себе. Слово «польза» мы сегодня употребляем в крайне узком, бытовом, значении. Вспомним, что еще в середине XIX века Шарль Бодлер признавал «свою решительную бесцельность» и разговоры про свою полезность воспринимал как тягчайшее оскорбление. Каким бы скандальным ни выглядело бы сегодня его утверждение, в нем в завуалированной форме говорилось о лживости морали. У природы мы не спрашиваем, что полезно: какая, например, практическая польза в цветах? При этом мы их сажаем, поливаем, растим, раскошеливаясь на парники и клумбы. Люди, конечно, – создания несколько иного свойства, чем цветы, однако Бодлеру, возможно, хотелось бы обратного. Что же до дам полусвета, то они одарили свою эпоху целым цветником яркой индивидуальности, выращенной в естественных условиях. Для общества они были как орхидеи. Сегодня вырастить их невозможно: нет более для этого условий, все ростки погибли. Но едва ли их гибель сделала нас хоть в чем-то богаче, и уж точно им не нашлось замены – столь же экзотической, столь же прекрасной.

Аскот в трауре

По сравнению с шестьюдесятью годами правления королевы Виктории десять эдвардианских лет – как одна короткая свадебная вечеринка. Есть мнение, что бывают эпохи упадка и эпохи подъема; похоже, что мы, со свойственными нам ностальгическими настроениями, воспринимаем перемены как признак упадка. Престиж короля Эдуарда был так велик, что смерть его в 1910 году показалась началом раскола западноевропейской цивилизации и общества, который неминуемо произойдет в ближайшие три-четыре десятилетия. Того, что уже спустя четыре года разразится мировая война, предвидеть, естественно, никто не мог.

Для Англии, скорбевшей по ушедшему монарху, знаковым мероприятием стал так называемый Аскот в черном. С началом сезона в год траура представители высшего света появились на трибунах аскотского ипподрома с ног до головы в черном: мужчины облачились в черные пиджаки, повязали черные галстуки, нахлобучили черные шляпы и носили черные зонты в руках, затянутых в черные перчатки.

В черных траурных нарядах дамы стали похожи на больших ворон или, может быть, райских птиц, собравшихся на готический карнавал. Черные платья с черной оторочкой, черные кружевные зонтики и огромные, не чета прежним, черные шляпы наводняли местность до горизонта, насколько хватало глаз. Известно, что мода, перед тем как безвозвратно уйти, устраивает какой-нибудь каприз; вот и теперь, прежде чем сгинуть под топором палача, она сотворила причудливые головные уборы. Все эти непомерные шляпы, часто сдвинутые набок и украшенные перьями черного страуса в сочетании с перьями цапли, райской птицы и черной вуалью, служили знаком траура не столько по королю, сколько по ушедшим славным временам.

Аскот в трауре

Слава, впрочем, никуда не делась. В переходный период от эдвардианских сигар к сигаретам в обществе и на театральной сцене появились свои звезды, и далеко не самой тусклой была незабываемая Лина Кавальери.

Говорили, что во всем мире нет женщины красивее Лины. Ее можно считать современницей Габи Делис, но только хронологически: трудно найти двух менее похожих дам.

Кавальери блистала не в мюзик-холле, но в опере, и даже если имела отношение к полусвету, то резко отличалась от его типичных представительниц. Критики в один голос заявляли, что голос ее не дотягивает до уровня Луизы Тетраццини или Джеральдины Фаррар, да и телосложением она была хрупка и невелика ростом, так что в роли богини смотрелась бы неубедительно. При всем том она была наделена неподдельной классической красотой: тонкая шея, скуластое лицо, римский профиль, которому идеально шли черные локоны, зачесанные на пробор как у испанской танцовщицы и собранные на затылке.

Уже в юные годы у Кавальери проявились жесты, осанка и грация женщины в расцвете лет. До Первой мировой войны у дам было не принято молодиться: напротив, идеалом женской привлекательности признавалась зрелость. Во всем существе певицы как будто чувствовался многолетний груз пережитого; этот образ тоскующей Коломбины особенно подчеркивали большие печальные глаза и чуть приподнятые брови, выражавшие отнюдь не удивление, а потаенную грусть. Печальны – правда, с оттенком чувственности, – были и ее губы. В целом же она напоминала портрет работы Мурильо.