Дети лагерей смерти. Рожденные выжить - Венди Хоулден Страница 12

Началась суматоха из-за женщин, которые отказывались уезжать без своих детей. Рахель и ее семья с ужасом наблюдали, как младенцев вырывали из рук матерей и просто швыряли высоко в воздух. Куда они приземлились, было уже не видно, но совершенно ясно, что они погибли. «Я никогда этого не забуду. Матери начали отдавать своих детей бабушкам, лишь бы их не убили таким же образом. Никто не знал, что произойдет дальше», – вспоминает Рахель.

За два дня 4 000 детей, стариков и больных были бессердечно отобраны и отправлены в неизвестном направлении. Крики их родственников можно было услышать далеко за границами стадиона, как и звуки выстрелов, когда кто-то осмеливался сопротивляться.

Пока семья ждала отправки, немцы оповестили всех о том, что требуются сильные молодые люди для «серьезной работы», которые отправятся вместе со стариками и детьми. Ко всеобщему ужасу, 18-летний Моник, брат Рахель, вызвался на эту работу. Он сказал, что должен поехать с детьми и успокоить их. Семья упрашивала его остаться, но он отрезал: «Нет, я должен помочь им». Его увезли. В последнем воспоминании о Монике была его фигура, уезжающая в автобусе, переполненном детьми, и он, пытающийся петь детские песенки. Убитая горем семья не догадывалась, что эти автобусы направлялись в Хелмно, приспособленный под концентрационный лагерь Кульмхоф. В этом лагере уничтожили приблизительно 150 000 человек за время войны – их либо стреляли на краю общих могильных ям, либо отправляли в специальные грузовики, в которых выхлоп заведен в кузов. Около 70 000 погибших были доставлены сюда из Лодзи. Спустя много лет после окончания войны семья узнала судьбу дорогого им Моника.

«Их отправили в лес и там расстреляли. Брат был одним из тех, кого заставили убирать трупы. А потом застрелили и его, предварительно заставив раздеться. На том месте нашли его одежду», – вспоминает Сала. Моник стал первым убитым из семьи Абрамчик.

В скорбном оцепенении от потери Моника, семья уже в неполном составе отправилась в Лодзь. Условия в новом гетто, расположенном в трущобах города, поразили даже Рахель, которая помнила, как в Варшаве 70 000 человек погибли от измождения с 1941 по 1942 год. Позже она вспоминала, что настоящий голод познала именно в Лодзи. На стенах гетто были установлены огромные знаки «Еврейское поселение. Вход строго воспрещен». Солдаты, расставленные через каждые 500 метров, получили приказ стрелять в любого, кто вздумает сбежать.

На территории, огороженной забором с колючей проволокой, разместили 230 000 евреев. Условия были ужасающими, люди селились в полуразрушенных грязных домах. Стекла во всех зданиях были выбиты, а люди теснились в домах целыми общинами. Воздух заполнялся запахом отходов и гниения человеческой плоти – живой и мертвой. Оборванные жители гетто давно уже не обращали внимания на свой внешний вид. Кожа висела на них, как одежда, кто-то уже просвечивался насквозь, и казалось, что любое дуновение ветра может их унести. Со слов Салы, «самые старые жители выглядели страшнее всего. Их раздувало от голода. Они с трудом ходили, обвисшая кожа лица пожелтела. Невозможно жалкое зрелище».

Три главные улицы гетто соединены деревянными мостами, сквозь гетто проходят трамвайные линии, но транспорт там не останавливается, так как евреям запрещено им пользоваться. Из яркого нарядного дома семья Абрамчик попала в условия, где люди похожи на тени, а вокруг беспросветный мрак. Казалось, голод и болезни вымыли все цвета до черного и белого.

Как почти во всех гетто, нацисты настаивали, чтобы евреи сами себя содержали, поэтому труд обменивали на возможность жить. В пределах стен было больше сотни заводов и любой в возрасте от 10 до 65 лет должен был работать. Каждый день из репродукторов на главной площади гетто – Лютомирской улице – раздавались сообщения, куда направляться новоприбывшим, а потом звучали заводские гудки. Нацисты установили «еврейский паек»: на каждого еврея полагалось приблизительно 30 пфеннигов в день, которые шли на оплату их рациона на общих кухнях. Каждый должен был отрабатывать свой паек. Вся семья Рахель была распределена на завод по изготовлению обмундирования и униформы для немецких солдат: они производили обувь, рюкзаки, седла, ремни. В обмен нацисты кормили их (но не каждый день) и снабжали некоторыми видами услуг.

Когда работник заканчивал половину смены, ему полагались тарелка супа и кусочек хлеба. Раз в неделю выдавался провиант – свекла, картофель, капуста, перловка или лук, в зависимости от того, что привезли. Когда нацисты были в хорошем настроении, им присылали колбасу сомнительного состава, маргарин, муку, искусственный мед, крошечных (и обычно тухлых) рыб, и это предполагалось растянуть на месяц. Молоко привозили изредка, летом его негде было хранить и оно быстро скисало.

Дальше все зависело от каждой отдельной семьи: они могли обменять одежду или предметы быта на листы редиса для супа или овощи, предназначенные для скота. Отец Рахель Шайя, заядлый курильщик, нередко менял свою еду на сигареты и по одежде скоро стало видно, как он уменьшается. Семья Абрамчик вспоминает о том времени: «Постоянно приходилось работать и постоянно хотелось есть». Глаза впали, ребра выпирали сквозь одежду. На ремнях то и дело резали новые дыры, все туже затягиваясь. Одежда совсем износилась и была испачкана всем подряд. Болели животы, ноги наливались свинцом. Как и в Варшаве, единственным способом выжить был черный рынок: поставки еды активно разграблялись до прибытия в гетто, «снимались сливки». Люди страдали от гнойных заражений, опухали различные части тела – все это было следствием истощения. «Многие с трудом ходили, потому что наполняли желудки водой, чтобы не так остро чувствовать голод. Помню, как и я от измождения перестала ходить. Мать дала мне какого-то темного масла и сахара. Как ни странно, мне тогда стало легче», – вспоминает Сала.

По приблизительным подсчетам, от голода, переутомления и болезней погибло 20 % населения гетто. В суровые зимы люди замерзали в постелях. Многие кончали с собой, выпрыгивая из окон, вешаясь или отравляясь, пытаясь уйти от неизбежности. Некоторые родители убивали сначала своих детей, а потом и себя. Кто-то бежал к воротам, зная, что их настигнет нацистская пуля. Уже в лагерях люди вновь пользовались этим методом – броситься на заграждения под напряжением или получить пулю, а значит – умереть быстрой смертью.

Мордехай Хаим Румковский, бездетный 63-летний польский предприниматель, был назначен Juden Älteste – главой юденрата. Как и Черняков в Варшаве, Румковский приводил в исполнение ежедневную работу в гетто и оповещал обо всем нацистских руководителей с площади Балути. На его плечи легла и ответственность за судьбу каждого живого существа в гетто. Бывший владелец завода и детского дома впоследствии стал спорной фигурой, после его решения сотрудничать с нацистами на него смотрели и как на героя, и как на предателя.

Светловолосый голубоглазый Румковский надеялся использовать свои дипломатические таланты, отточенные за время владения самым большим детским домом в городе. Он рассчитывал спасти евреев, всячески нахваливая их работоспособность. Под лозунгом «Unser Einziger Weg Ist – Arbeit!» («Единственный путь – путь труда!») он настаивал, что если евреи будут хорошо трудиться, нацисты не подумают избавляться от такого количества умелой рабочей силы. Многие поверили в его план, но без жертв не обошлось.