Очерки Петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор - Наум Синдаловский Страница 12

По отцовской линии корни Анны Ахматовой уходили в легендарную Грецию. От отца у Ахматовой сохранился греческий профиль. По мнению самой Анны Андреевны, ее греческие предки были морскими разбойниками. О них сохранилась семейная легенда о том, как одна из женщин, у которой муж умер в море, сама довела корабль до берега. Вероятно, вся эта экзотика оказала немалое влияние на многочисленные прозвища, которыми ее щедро награждали современники впоследствии. Так, Ахматову называли «Татарской княжной», «Египетской мумией», «Последней херсонеситкой» и даже «Акумой», что в переводе с японского означало «Нечистая сила».

После революции Анна Ахматова не уехала за границу, как это сделала Зинаида Гиппиус, и не ушла из жизни, как это случилось с Блоком. Она осталась на своей родине и сполна прошла через все ужасы Железного века русской культуры. Ахматова пережила расстрел своего первого мужа Николая Гумилева, смерть на сибирской каторге второго мужа Николая Пунина, многочисленные аресты сына Льва, ГумиЛевушки, как его называли близкие. В августе 1946 года она стала жертвой печально знаменитого Постановления ЦК ВКП(б), прямым следствием которого стали беспрецедентные гонения на поэтессу. Ее стихи перестали печатать в газетах и журналах. О выпуске книг никакой речи не могло идти вообще. Чему ж удивляться, если редкие биографические сведения об Ахматовой обходили стыдливым молчанием ее происхождение. Большевики сделали все, чтобы превратить нас в манкуртов без роду и племени, или, как об этом исчерпывающе сказано в русском фольклоре, в Иванов, не помнящих родства своего.

Это касалось не только Ахматовой. Анкеты русских, а особенно советских, деятелей культуры, должны были быть чистыми, целомудренными и незапятнанными родством с предками дворянского, а тем паче иностранного, происхождения. Рядом с именами Достоевского, Шостаковича, Фрейндлих должно было стоять одно-единственное, раз навсегда канонизированное прилагательное: русский писатель, русский композитор, русская актриса. Тем более если эти имена становились символами эпохи. Так, например, совершенно неожиданно для широкой публики стало известно происхождение старинного рода ленинградской поэтессы Ольги Берггольц.

Оказалось, что ее предком был камер-юнкер Голыитинского герцога Ф.В. Берхгольц, который приехал в Россию вместе с юным Карлом Петром Ульрихом, будущим императором Петром III. Как мы уже говорили, Берхгольц оставил бесценные мемуарные свидетельства о жизни и быте России в XVIII веке. Так что склонность к литературному творчеству Ольга Федоровна унаследовала от своего немецкого предка.

Берггольц родилась в 1910 году, начала печататься рано. В 1934 году появился первый сборник ее стихов. Но особую известность Ольга Берггольц приобрела во время блокады, когда работала диктором на ленинградском радио. Она вела почти ежедневные радиопередачи. Ее голос был хорошо знаком всем блокадникам. Она была символом мужества, стойкости и надежды. Ее называли «Ленинградской мадонной», «Блокадной музой» и «Голосом Ленинграда».

Рассказывают, что в последние годы жизни она не раз говорила, что хотела бы быть похороненной на Пискаревском кладбище, где в братских могилах лежат около полумиллиона ленинградцев, погибших от голода и бомбежек во время страшной блокады 1941–1944 годов. И будто бы даже обращалась с этой просьбой к властям. Не разрешили.

Но с Пискаревским кладбищем она все-таки осталась связанной навеки. Когда в 1956 году на кладбище начали возводить мемориальный ансамбль, именно ей поручили написать памятный текст на центральной стеле. Выбитые на мемориальных камнях проникновенные слова «Никто не забыт и ничто не забыто» принадлежат ей. Они давно вошли в золотой фонд петербургской фразеологии и стали крылатыми. А прах самой Ольги Федоровны покоится на Литераторских мостках Волкова кладбища. Над ее могилой установлен простой деревянный крест с портретом поэтессы.

Понятно, что Петербург не может обладать монопольным правом на интернациональный состав своего населения. И другие города с более или менее крупным административным статусом славятся и гордятся своей многонациональностью. Эти города намного старше Петербурга. У них более древняя история. Рядом с их сединами Петербург с его десятью-одиннадцатью поколениями жителей, имевших место быть от его основания до наших дней, кажется непростительно юным. Скандинавские князья в Старой Ладоге, варяжские гости в Новгороде, немцы в знаменитой московской Лефортовой слободе появились задолго до основания Северной столицы. Да и предки многих героев нашего очерка выехали с иных земель в Московскую Русь в допетербургский период отечественной истории.

Но есть одно обстоятельство, позволяющее выделить Петербург из общего ряда подобных городов, – это уникальность самого возникновения Петербурга – вдруг, в непригодном для жизни месте, на самом краю империи, вдали от людских ресурсов, от природных богатств, от плодородной земли. Уже только одно это позволило превратить строящийся Петербург в уникальный полигон, лабораторию, где предоставлялась редкая возможность реализовать мощный потенциал наиболее пассионарной части как своих, так и иноземных народов. «Окно в Европу», прорубленное Петром Великим в 1703 году, открыло для этого невиданные возможности. В Петербург хлынул поток иностранцев из европейских государств, появилась армия иноязычных народов из собственных внутренних губерний. Потянулись на «вечное житье» в новую столицу потомки иностранных подданных, некогда явившихся на Русь княжить в Новгороде или Изборске, воевать на стороне Дмитрия Донского и Александра Невского, служить при дворе московского царя Алексея Михайловича.

Петербург с самого начала своего существования обладал такой магнетической силой, что созданные народной мудростью формулы: «От каждого порога на Питер дорога» и «Псковский да витебский – народ самый питерский» – в равной степени относятся как к своим собственным провинциалам, так и к выходцам из немецких, французских, польских, итальянских и иных земель. Все они по прибытии в Петербург становились петербуржцами в первом поколении.

Но в отличие от известной формулы «лоскутного одеяла», определяющего правила совместного сосуществования разных народов и национальностей, при котором границы между ними, как нитяные стежки между лоскутками на том самом пресловутом одеяле, все-таки заметны, Петербург был более склонен жить по иной формуле. Фигурально говоря, он стал «плавильным котлом», в котором все национальности переплавляются в единую общность, притом что расовые, этнические и иные особенности всех групп населения сохраняются. Универсальной дефиниции для подобной общности человечество пока еще не придумало, хотя региональный опыт такого именования в Петербурге уже есть. Так, если верить фольклору, на вопрос о национальности жители Петербурга все чаще отвечают: «Петербуржец».

В безбрежном тематическом море петербургского городского фольклора, отмеченного индивидуальной, чисто петербургской спецификой, встречаются редкие островки сюжетов, выходящих за исторические и географические границы Северной столицы. Это так называемые бродячие сюжеты, общие для мифологии абсолютного большинства крупных европейских городов. Они встречаются в легендах Лондона и Кракова, Варшавы и Праги, Парижа и Мадрида. Составной частью русской городской низовой культуры они стали одновременно с основанием Петербурга – первого европейского города России. Таких сюжетов немного. Условно их можно разделить на три группы: это легенды о призраках, о подземных ходах и кладах. И хотя эти легенды носят общеевропейский характер, важно понять не только, как и когда они появились в Европе, но и в чем их принципиальное отличие от петербургских легенд на ту же тему. Еще раз подчеркнем: речь идет исключительно о городском фольклоре. Легенды о сокровищах египетских пирамид, золоте Трои, богатствах скифских курганов или ценностях, покоящихся на дне морей и океанов, к ним отношения не имеют.