Машина Судного дня. Откровения разработчика плана ядерной войны - Дэниел Эллсберг Страница 12

Мое знакомство с послевоенной внешней политикой началось фактически с обнародования доктрины Трумэна весной 1947 г., когда я учился в предпоследнем классе средней школы. Трумэн объявлял о готовности США защищать «свободные нации» во всем мире от установления «тоталитарного режима» (он произнес это четыре раза во время своего выступления). Эта фраза фактически ставила знак равенства между коммунизмом и нацизмом, между Сталиным и Гитлером. Из доктрины следовало, что угроза, с которой мы имели дело во время Второй мировой войны, не исчезла в 1945 г. Как ребенок военного времени и человек, веривший в западное лидерство, я принял это определение угрозы и в 16 лет, когда был слишком молод для участия в первых протестах, стал отвечать на нее.

Потом были сообщения о коммунистическом перевороте в Чехословакии в 1948 г., чуть позже о блокаде Западного Берлина, о сталинистских режимах и политических процессах в России и в Восточной Европе, о нападении Северной Кореи, и постепенно я принял все постулаты и установки холодной войны.

Оглядываясь назад, можно сказать, что главным постулатом было отождествление Сталина и его преемников с Гитлером. Прежде всего речь шла о внутреннем тоталитарном контроле и безжалостном подавлении диссидентов. Здесь аналогия (особенно при Сталине) была справедливой. Я всегда чувствовал вполне обоснованное отвращение к внутренней тирании сталинистских режимов, как в Советском Союзе и Восточной Европе, так и в Китае, Северной Корее, Вьетнаме и Кубе.

Более сомнительным в ретроспективе – по существу сейчас, надо сказать, очевидно не соответствующим действительности – был постулат о том, что эти режимы, подобно нацистам, стремились к безграничной экспансии, которой они добивались военной агрессией при любом удобном случае. В частности, считалось, что коммунистические режимы в СССР и в странах Восточной Европы – имеющие теперь ядерное оружие и современные обычные виды вооружения – представляют прямую военную угрозу Западной Европе и Америке, более серьезную, чем гитлеровская Германия. Помимо прочего уравнивание коммунистических режимов с гитлеровским исключало любые попытки переговоров для решения конфликтов или ограничения гонки вооружений. Ничто, кроме полной военной готовности к неизбежному столкновению, не могло повлиять на Советский Союз или «сдержать» его угрозу «свободному миру».

Ко времени поступления в колледж, как и многие годы впоследствии, я представлял себя эдаким трумэновским демократом: либеральным сторонником холодной войны, поддерживающим профсоюзное движение и настроенным антикоммунистически, вроде сенаторов Хьюберта Хамфри и Генри Джексона, а также моего детройтского героя Уолтера Рейтера, председателя Объединенного профсоюза рабочих автопромышленности.

Я восхищался решением Трумэна послать бомбардировщики, груженные углем и продуктами питания вместо бомб, на помощь населению Западного Берлина во время советской блокады, которая началась в момент моего окончания средней школы. Два года спустя я целиком поддерживал его ответ на неприкрытую коммунистическую агрессию в Корее. Особое уважение у меня вызывало решение ограничить войну с применением обычных вооружений Кореей и отказ от рекомендаций генерала Дугласа Макартура распространить военные действия на Китай и использовать ядерное оружие. Я верил в правильность нашей политики и был готов сам отправиться в Корею, хотя и не особенно стремился попасть туда.

После получения отсрочки до окончания Гарварда и годичного обучения в Кембриджском университете я чувствовал себя обязанным занять то место, на котором вместо меня были другие. Вернувшись из Кембриджа, я добровольно записался на офицерские курсы Корпуса морской пехоты осенью 1953 г. Занятия должны были начаться следующей весной.

Когда двухлетний обязательный срок службы в морской пехоте подошел к концу летом 1956 г., я обратился в Главное управление корпуса с просьбой продлить срок моей службы на год, поскольку моя часть – третий батальон второй дивизии морской пехоты, где я был командиром стрелкового взвода, потом инструктором по боевой подготовке и командиром стрелковой роты, – отправлялась в Средиземное море в составе Шестого флота. Гамаль Абдель Насер, президент Египта, тогда национализировал Суэцкий канал. Назревал Суэцкий кризис, и нас предупредили, что не исключено участие в боевых действиях.

Как раз в то время меня приняли на три года младшим членом в Гарвардское общество стипендиатов. Мне не хотелось, чтобы подразделение, которое я обучал, отправилось в бой без меня. Когда мою просьбу удовлетворили, я отказался от престижного членства и отправился в Средиземное море со своим батальоном.

Десятилетнее пребывание в стане сторонников холодной войны подготовило почву для моей работы в течение следующего десятилетия в качестве консультанта правительства и специалиста по национальной безопасности. Однако не это заставило меня посетить корпорацию RAND в Санта-Монике, а потом стать ее сотрудником в конце 1950-х гг. Насколько я представлял, RAND занималась секретными исследованиями для военно-воздушных сил, которые в значительной мере были связаны с использованием ядерного оружия. Ничто не могло быть более отталкивающим для меня.

По правде говоря, за три года службы в морской пехоте я проникся уважением к вооруженным силам (особенно к мотострелковым войскам) и стал более благосклонно смотреть на возможность применения своих знаний в сфере разработки военной стратегии, чем прежде. Но работать на военно-воздушные силы? Заниматься планами ядерной бомбардировки? Это было не для меня – я выбрал Корпус морской пехоты, а не ВВС, именно потому, что морские пехотинцы не бомбили города и практически не имели отношения к ядерному оружию.

Так или иначе, довольно долго до поступления в RAND я собирался посвятить себя науке и стать экономистом-теоретиком. Уволившись из Корпуса морской пехоты весной 1957 г., я вновь подал заявление на вступление в Гарвардское общество стипендиатов и был принят. Это было, пожалуй, лучшее место для последипломного образования в стране. В течение трех лет младшие члены могли заниматься любыми исследованиями по своему усмотрению без какого-либо контроля, получали офис, бюджет на исследования и командировки, а также зарплату старшего преподавателя Гарварда. Они могли слушать разные курсы и набирать зачетные баллы, но их не заставляли писать докторскую диссертацию или защищать ее.

Я знал, чем хотел заниматься {35}. Еще на последнем курсе в колледже меня очаровала новая область – «теория принятия решений», абстрактный анализ процесса принятия решений в условиях неопределенности. Для получения степени в области экономики я написал дипломную работу на тему о том, как описывать и понимать, а возможно, и улучшать процесс принятия решений людьми, когда у них нет уверенности в последствиях их действий. В ней, в частности, рассматривалась ситуация конфликта {36}, в которой неопределенность в какой-то мере была связана с решениями рационального противника, т. е. с теорией игр.