Ференц Лист - Мария Залесская Страница 120

Ольга Янина вместе с другими учениками Листа сопровождала его в поездках в Веймар, Пешт и в путешествиях по городам Италии, но требовала гораздо больше внимания к себе. Ее навязчивость и полное отсутствие такта в конце концов переполнили чашу терпения наставника, и он попытался отослать Ольгу как можно дальше. Когда выступления в Варшаве и в России не принесли ей успеха, Лист посоветовал ей совершить концертный тур в Америку. В июле 1871 года она отправилась в Нью-Йорк. Лист наконец-то вздохнул с облегчением. Но через некоторое время Ольга начала забрасывать его письмами. Он решил не реагировать на них. Тогда Ольга стала угрожать… убить Листа. В ноябре 1871 года она покинула Нью-Йорк. Приехав в Пешт, она немедленно явилась к Листу и устроила ему настоящую сцену ревности. Более того, 19 ноября она написала письмо Каролине Витгенштейн, в котором также угрожала убить сначала Листа, а затем себя. Дело зашло так далеко, что Листу ничего не оставалось, как пригрозить бывшей ученице полицией. Она уехала в Лемберг, а оттуда в Брюссель.

Но на этом история не закончилась. В декабре 1872 года Ольга Янина прибыла в Париж, где дала несколько концертов. Оставаясь в столице Франции, она под псевдонимом Робер Франц (Robert Franz), совершенно в духе Мари д’Агу с ее «Нелидой», выпустила вымышленную автобиографию «Воспоминания одной казачки» [649]. Через год под псевдонимом Сильвия Зорелли (Sylvia Zorelli) увидели свет еще два ее произведения с говорящими названиями: «Любовь одной казачки с другом аббатом „X“» и «Римский пианист и казачка» [650].

В 1881 году Ольга переехала в Швейцарию, где вышла замуж за российского подданного Поля Ги Сезано (Cézano) и поселилась вместе с ним недалеко от Женевы. «Мадам Ольга Львовна Сезано» остепенилась, занялась педагогической деятельностью и преуспела в этом. В 1886 году она даже приняла участие в основании Женевской академии музыки (Académie de Musique de Genève). Но шлейф скандальной истории с Листом продолжал тянуться за ней всю жизнь…

Вряд ли у кого-нибудь могут возникнуть сомнения в том, что никакой любовной связи между экзальтированной «казачкой» и Листом быть не могло. Опусы «Робера Франца» и «Сильвии Зорелли» так же далеки от истины, как и «Нелида» «Даниеля Стерна». Я. И. Мильштейн считал: «…о них, быть может, не следовало бы и упоминать в серьезных исследованиях о Листе. Однако некоторые современные биографы Листа придают этому ничтожному литературному произведению („Воспоминаниям казачки“. — М. З.) известную значимость (например, даже такой крупный английский музыковед, как Э. Ньюмен, посвящает разбору этих „воспоминаний“ целую главу своей книги о Листе [651]). Всё это делается чаще всего из соображений сенсационного порядка, столь свойственных определенному типу современной буржуазной биографической литературы, и в некоторых случаях невольно приводит к утонченному надругательству над памятью о великом венгерском художнике» [652].

Со времени написания этих строк ничего не изменилось. Вернее, изменилось в худшую сторону. «Сенсационность», которую Мильштейн считал характеристикой исключительно «буржуазной» биографической литературы, ныне считается чуть ли не обязательным аспектом биографий. До чего же достойно вышел из ситуации сам Лист, просто и ясно выразивший свое отношение к очередному пасквилю на себя: «…насколько я могу судить, автор [Ольга Янина] настолько же смешон, насколько и одиозен; и она, и ее друзья вольны действовать, как им угодно; некоторым непристойным скандалам я могу противопоставить лишь молчаливую сдержанность» [653]. Незадолго до смерти в разговоре с Софией Ментер Лист великодушно заметил, что «Янина не была дурным человеком, а только чрезмерно экзальтированным» [654].

После этих слов и мы позволим себе больше не возвращаться к эпизоду в жизни Листа под названием «Ольга Янина», а для контраста в очередной раз обратим внимание на ту, которая и в течение жизни, и после смерти подвергалась многочисленным упрекам, чаще всего несправедливым, — на Каролину Витгенштейн. С конца 1862 года она фактически находилась в тени Листа. Они, конечно же, встречались, много переписывались, но жизнь у каждого уже была своя. И если Листа с его искренним обращением к религии не понимали, высмеивали, даже жалели, то княгиня однозначно стала для большинства олицетворением «злого гения композитора, своим тлетворным влиянием загубившего его талант». Ссоры, обычные между двумя творческими импульсивными людьми, преподносились в качестве доказательства тирании Каролины, которая, конечно же, не отличалась мягкостью характера, но ничего не делала во вред тому, кого любила. Лист же никогда не терпел давления на себя ни в творчестве, ни в личной жизни. Он всю жизнь приносил себя в жертву, но добровольно. Если и можно в чем-то обвинять Каролину, то лишь в чрезмерной заботе о Листе, в опеке, которую тот далеко не всегда готов был терпеть. И уж совсем абсурдным выглядит обвинение, что исключительно по ее настоянию Лист принял духовный сан и тем самым погубил себя для музыки. Чтобы не принимать во внимание подобные наветы, достаточно просто обратиться к самому творчеству «позднего» Листа и понять, что как раз ко второй половине жизни его композиторский дар раскрылся во всей полноте и глубине. На смену чувственному романтизму пришла мудрость философа.

Не каждому дано было понять творческие новаторские искания композитора, как далеко не каждый мог по достоинству оценить личность подруги гения. Но у тех, кто способен был воздать по справедливости возвышенной натуре Каролины Витгенштейн, она вызывала искреннее восхищение. А. К. Толстой писал ей 9 мая 1869 года: «…так что вот я и оказался почти что грубым по отношению к той, к которой я чувствую столько же благодарности, сколько уважения и преклонения. Это не фразы, дорогая княгиня, я перед Вами очень искренно преклоняюсь за многое, а в эту минуту, главное, за чрезвычайную тонкость и чрезвычайную проницательность Вашего ума, который вполне философический, христианский и глубоко эстетический. Как Вы сумели — Вы, которая имеете [возможность] так редко читать или слушать русский язык, — понять столь хорошо, столь тонко и в таких подробностях все намерения моей трагедии (имеется в виду „Царь Федор Иоаннович“. — М. З.)? Язык этой драмы — архаический, Вы не могли понять всех выражений; есть и русские, которые их не поймут. Какое у Вас должно быть чутье, каким чувством художества Вы должны обладать, чтобы так уметь прочесть между строками самые сокровенные складки моей души? Вы самый большой критик нашего времени… конечно, мы приедем в Рим, как домой к себе, предполагая, что Вы и наш милый аббат Лист будете там, так же как и наш добрый Грегоровиус, который, мне кажется, Вас избегает, потому что не понимает Вас. Скажите нашему милому, нашему многолюбивому аббату Листу, что мы продолжаем его любить, как мы всегда его любили» [655].