Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции - Алексей Толпыго Страница 13

А общество считало, что нечего чикаться: отобрать – и все тут! Сийеса чуть не освистали, и, сходя с трибуны, разочарованный, он бросил знаменитую фразу: «Они хотят быть свободными, а не умеют быть справедливыми!» – «Дорогой аббат, – возразил ему Мирабо в кулуарах, – чего же вы хотите? Вы отвязали быка, а теперь жалуетесь, что он пропорол вас рогами».

Сам же Мирабо выступил в поддержку закона и заявил: «Раз народ не хочет выкупать десятину, значит, она – не настоящая собственность; это своего рода налог, субсидия, на которую народ содержит ревнителей нравственности и просвещения (так Мирабо определяет роль священников в обществе). И народ волен обеспечить исполнение этой службы иным, не столь дорогостоящим и более справедливым способом».

Тут Мирабо обронил слово «жалованье» применительно к духовенству. Правые возмутились. Мирабо в ответ им бросил еще одну историческую фразу: «Слова „наем“ и „жалованье“ как будто ранят достоинство священства. Но я знаю только три способа существовать в обществе: быть попрошайкой, грабителем или работником». И Мирабо заставил отменить десятину без выкупа, подтвердив тем положение лидера в Национальном собрании.

Итак, Мирабо с прогрессистами? Но проходит несколько дней, и Собрание обсуждает другой вопрос, из-за которого страсти разгорелись еще сильнее: вопрос о королевском вето. Демократические депутаты выступают против. Мирабо же говорит: «Я считаю королевское вето настолько необходимым, что предпочел бы жить в Константинополе, нежели во Франции, если у короля его не будет. Да, объявляю здесь: я ничего не могу представить себе страшнее верховной аристократии из 600 человек, которые завтра провозгласят себя несменяемыми, послезавтра – наследственными и, наконец, как все аристократии в мире, захватят все в свои руки».

«Это была, – пишет консервативный историк XIX века, – в трех словах история конвента. Но ее не поняли. Теперь боялись только монархии и защищались с той стороны, откуда был нанесен последний удар».

В начале 1791 года секретарь Мирабо умолял его поберечь себя: «Ведь вы всего лишь человек». – «Вы правы, – ответил Мирабо, – правы, но только с недавнего времени, ибо раньше во мне было больше жизни, чем в десяти мужчинах».

И в апреле того же 1791-го Мирабо после нескольких дней болезни умирает; человеческий организм, с ограниченностью которого он 40 лет не желал считаться, отомстил ему.

Эта смерть была воспринята всеми (даже врагами), как общественное бедствие. Трехсоттысячная толпа идет за гробом, постановлением Национального собрания создается Пантеон великих людей Франции с тем, чтобы первым там был похоронен Мирабо.

Но ненадолго.

Через полтора года, когда король уже был низвергнут, в его дворце, как уже упоминалось ранее, обнаружили «железный шкаф» с секретными документами. Из них, в частности, выяснилось, что Мирабо, столь яростно обличая двор, одновременно давал королю советы, как бороться с революцией.

Все были потрясены. Вождь революции оказался изменником, предателем [18]! Бюст Мирабо, установленный в клубе якобинцев, разбит; портрет Мирабо, установленный после его смерти в зале Национального собрания, завешен покрывалом.

Кому после этого можно верить?

Однако правда ли, что Мирабо изменил революции? А если да, то в чем?

Действительно, начиная с осени 1789 года Мирабо думает главным образом о том, как остановить революцию. По его мнению, то, что следовало сделать, уже сделано, то, что следовало изменить – уже изменено. «Я, – говорил он, – консерватор по отношению к порядку вещей, установленному французской революцией, но я не консерватор по отношению к старому порядку, который она справедливо уничтожила».

Но легко сказать «остановить»! Что здесь можно сделать? Думается, что даже Мирабо переоценивал свои возможности, полагая, что он мог бы (имей он в руках власть) повернуть ход событий. Во всяком случае, он пытался.

Поскольку быть министром он не может – он хочет стать «серым кардиналом» и давать двору советы. Как говорилось выше, поначалу двор гордо отвергал услуги столь малопорядочного человека; но «нужда не знает закона», и королеве пришлось волей-неволей согласиться на тайное свидание с Мирабо.

Когда разговор был окончен и королева собралась уходить, Мирабо сказал: «Мадам, когда ваша августейшая мать удостаивала одного из своих подданных чести говорить с нею, она никогда не отпускала его, не дав поцеловать своей руки».

И королева согласилась. Мирабо целует ей руку и патетически восклицает: «Монархия спасена!»

Впрочем, в другом настроении он говорит иное: «Все пропало: король и королева погибнут, и вы увидите, как чернь будет терзать их трупы».

Но это не изменение позиции и, конечно, не безнравственность, в данном случае – нет. Это изменение оценки, помноженное на экспансивность Мирабо.

В течение следующих месяцев (а их, как мы знаем, оставалось совсем немного) Мирабо составляет несколько десятков записок для короля и королевы. В 47-й и 48-й записках он представляет свой Великий План, который должен спасти монархию.

Не будем входить в подробности этого плана, не очень интересные в наше время. Скажем только, что в его основе лежал такой принцип: «Дела во Франции идут крайне плохо, полный хаос. Но еще не настолько плохо, чтобы люди потребовали порядка любой ценой. Надо этого дождаться, до этого довести, и тогда станет ясно, что единственная возможность – это сильная королевская власть».

Но интересно отметить, что в его план входили многие вещи, возникшие позже: он действительно обогнал свое время. Так, он первым понял, что для того, чтобы управлять, необходимо изучать общественное мнение, и в «план» входили 40 чиновников, которые должны объезжать страну, а потом заполнять некие анкеты, из которых центральная власть поймет… ну, словом, что-то полезное поймет. Он же первым предложил создать тайную полицию (ее потом организует Фуше).

Мог ли План быть реализован? Может быть, и да, но при обязательном условии: король и королева должны были всецело отдать себя в руки Мирабо, четко следовать его планам. Однако именно выполнения этого-то условия нельзя было ожидать.