Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память - Андрей Кручинин Страница 13

Следует ли верить тому, что Колчак и вправду «приветствовал» образование Государственной Думы? Ведь первые два созыва ее были явно неспособными к конструктивной работе и играли в целом разрушительную и антигосударственную роль. Александру Васильевичу довелось сотрудничать с «Третьей Думой» – и именно эти впечатления он сохранил, отнеся их даже к «смутным» 1906–1907 годам. Однако и с этим опытом сотрудничества все не так очевидно, как может показаться. В ком-то из членов комиссии по обороне Колчак, должно быть, почувствовал искренний патриотизм, заботу о «создании военного могущества страны», неприятие бюрократического застоя и косности. Однако далеко не все думские деятели отличались элементарной компетентностью в вопросах, о которых брались судить, а это у Александра Васильевича – разносторонне эрудированного человека и, что бы ни говорили об его «неусидчивости», профессионала высокого класса – должно было вызывать неприязнь. Нельзя забыть и об уязвленности от «проигранного боя», которая для эмоционального Колчака также скорее всего имела немалое значение в его отношении как к отдельным депутатам (его оппонентам), так и к целым политическим течениям и группам. Поэтому, если с рациональной точки зрения Дума могла восприниматься им как союзник в борьбе против министерского ретроградства, то с точки зрения эмоциональной – симпатии Колчака к «российскому парламенту» выглядят весьма сомнительными.

Тех, кто допрашивал адмирала в январе – феврале 1920 года, такие тонкости, впрочем, не интересовали. Не поднимавшиеся выше примитивных ярлыков социалисты требовали ярлыков и от «подследственного» и, по-видимому, даже обвиняли его в стремлении уклониться от определенного ответа: в протоколе записано – «На прямой вопрос, был ли я монархистом по своим убеждениям, отвечаю: да, до Февральской революции 1917 года считал себя монархистом». Об отношении к «старому режиму» Колчак упоминал и будучи Верховным Правителем: 28 ноября 1918 года, выступая перед представителями печати, он сказал: «Я сам был свидетелем того, как гибельно сказался старый режим на России, не сумев в тяжкие дни испытаний дать ей возможность устоять от разгрома». Неся отпечаток «времени и места» – обстановки революционной Сибири, где преобладали, по крайней мере на поверхности, антимонархические настроения, – эти слова, наверное, все же отражают и собственную оценку Колчаком монархии, пусть и сделанную post factum, но приоткрывающую критерии, по которым он судил о государственной власти.

Колчак, по сути дела, упрекает «старый режим» (заметим в скобках, что к 1917 году существенную часть последнего уже составляла Дума, которая здесь, похоже, не подразумевалась) лишь в недостаточной силе, неспособности сохранить порядок вещей и государственный строй, а если продолжить эту мысль логически, – и в неспособности предотвратить революцию или, после ее начала, успешно противостоять ей. И поэтому колчаковское «думал и думаю, что создание военного могущества страны стоит вне зависимости от политического строя и возможно при всяком государственном правопорядке» лишь с очень большою натяжкой можно представлять как позицию «аполитичного военного профессионала». Говорить о «всяком правопорядке», наверное, допустимо с точки зрения отвлеченной теории, но что касается живого человека Александра Васильевича Колчака – для него, судя по всему, был достоин права на существование отнюдь не «всякий» государственный режим, а лишь отличающийся патриотизмом и достаточною силой, чтобы сделать этот патриотизм действенным и защитить от посягательств как сам себя, так и свою страну.

А с этой принципиальной точки зрения у любого парламентского строя в глазах военного человека больше недостатков, чем преимуществ. В «Службе Генерального Штаба», постулируя недопустимость вручения реальной власти даже в руки военного совета и отстаивая диктаторскую самостоятельность полководца в принятии решений, Колчак с отвращением пишет: «Классический пример австрийского гофкригсрата [13]достаточно всем известен, и тем не менее не далее как в 1911 г. во Франции серьезно обсуждался вопрос об организации высшего командования в виде коллективного органа из случайных представителей правительства, нечто гораздо хуже гофкригсрата, состоявшего все-таки из военных членов». Поэтому любые демократические тенденции должны были таить для него угрозу вторжения в военную сферу – невежественного и бесцеремонного.

Насколько они полезны или вредны в гражданской сфере и в мирное время, Колчак, скорее всего, не задумывался (и в этом смысле действительно был «аполитичен»); об общем же мироощущении его с неожиданной стороны свидетельствует записка о «состоянии нижних чинов в Морском ведомстве», составленная Александром Васильевичем во время службы в Морском Генеральном Штабе. Колчак считал полезным искусственное формирование специального «морского сословия» для наследственной службы нижними чинами во флоте, то есть установления формы военной повинности, чем-то аналогичной той, которая существовала для казачьих войск. В условиях, когда сословная структура общества уже начинала почитаться архаичной, когда в самóм казачестве выделялась собственная «интеллигенция» и даже «революционная демократия», а рядовые казаки подчас утрачивали сословную психологию служения, когда традиции разрушались на глазах, – симпатии Александра Васильевича оказывались резко консервативными, а по отношению к общему направлению так называемого «прогресса» – прямо реакционными. То же, пожалуй, следует сказать и о столь важной для мыслящего офицера области, как философия войны.

«Война есть одно из неизменных проявлений общественной жизни в широком смысле этого понятия. Подчиняясь, как таковая, законам и нормам, которые управляют сознанием, жизнью и развитием общества, война является одной из наиболее частых форм человеческой деятельности, в которой агенты разрушения и уничтожения переплетаются и сливаются с агентами творчества и развития, с прогрессом, культурой и цивилизацией», – пишет в 1912 году капитан 2-го ранга Колчак; а в 1916 году адмирал Колчак в приказе флоту Черного моря выскажется еще определенней:

«Для нас, которых Родина воспитала для войны и призвала теперь к выполнению долга и обязательств перед Нею, война должна быть желанным временем, лучшим периодом нашей жизни, ее главной целью.

Любовь к войне, к военной деятельности и боевой работе, благородное стремление к подвигу и славе воинской заложены в душе каждого человека, особенно молодого и здорового. Для таких лучших представителей своего народа, которых Родина ставит в ряды защитников и осуществителей своих прав, война дает высокое удовлетворение в сознании исполненного величайшего долга, который может быть у человека, примиряющее со всеми тягостями и лишениями военного времени».

Вряд ли следует интерпретировать настроения Колчака исключительно так, как это делает современный историк: «Естественно, что любая война – это трагедия. Но для Колчака как для военного моряка высочайшего класса это была и возможность проверки в действии всего того, над чем он так усиленно работал в мирное время». Все гораздо сложнее. Подобный «профессиональный эгоизм» – радоваться войне, поскольку на ней можно проверить, как к ней же готовились, – выглядит слишком уж аморально; но и в размышлениях Александра Васильевича звучат чувства, находящиеся за пределами патриотизма, так что тезис «война – наивысшее проявление долга перед Отечеством» тоже раскрывает сущность этих размышлений лишь отчасти. Не случайно (вспомним о взглядах Колчака на сословную структуру общества) он в 1918 году упрекнет «наше офицерство» (предвоенное) именно в том, что оно «было демократизировано и не имело подобия и тени военного сословия, воинственности, склонности и любви к войне, что совершенно необходимо. Оно было не дисциплинировано и совершенно не воинственно».