Я был власовцем - Леонид Самутин Страница 13

Ночью едва не въехали немцам прямо в пасть – спасибо неизвестному железнодорожнику, путевому обходчику, петардами остановившему поезд в 2–3 километрах от станции, уже захваченной немцами.

Только спустя четверть века, из воспоминаний генерала Бирюкова, узнал я некоторые подробности боевой обстановки тех дней.

Оказывается, тогда в 10–15 километрах северо-западнее места, где нас остановили и ссадили с поезда, основные силы нашей дивизии были окружены и готовились к прорыву из первого окружения. Нас же заставили окапываться на опушке леса, и никто не знал, откуда в действительности может показаться противник.

Но и эту позицию мы не успели оборудовать до конца, как поступила вечером команда колонной двигаться на восток, в сторону поднявшегося на горизонте огромного зарева – горел разбомбленный и подожженный Витебск в 25 километрах в нашем тылу. Никто не знал задачи – куда идем, что нас ждет, что делать каждому при встрече с немцами. Наши старшие командиры еще не научились тогда воевать – что же было ждать от нас, младших? Теперь, с вершины жизненного опыта, так ясно видны все ошибки, промахи, недомыслия тех дней – и чужие, и свои собственные.

Двигались по дороге, медленно, с непонятными остановками и задержками, колонна невообразимо растянулась, голова исчезла где-то впереди во мгле лунной летней ночи. Я послал для связи одного за другим несколько бойцов вперед за получением сколько-нибудь четких указаний – никто не вернулся. Наконец, спереди по цепочке передали – транспортной роте свернуть в лес, завести транспорт в глубь леса, самим занять оборону на опушке. Ниоткуда не слышалось никакой стрельбы, только зарево в стороне Витебска разгоралось все ярче.

Наступило утро. Все время стояли прекрасные солнечные дни. Я ходил по опушке, считал своих бойцов и младших командиров – к недоумению своему многих недосчитался. На вопросы – что делать? что дальше? – ничего не мог ответить, никаких приказаний оставлено не было. Нигде поблизости не видно было следов нашей основной колонны. Я все еще надеялся, что вот-вот кто-нибудь прибежит к нам и передаст приказ сниматься и двигаться дальше.

К полудню я закончил обход лесочка, в котором мы были оставлены с ночи – он оказался совсем небольшим, и никого из своих я больше не встретил, попадалось множество совершенно деморализованных людей из других, неизвестных мне частей. Никто не знал обстановки, у всех глаза были расширены от всяких ужасов, и совершенно нельзя было понять, истинных или воображаемых.

Я поспешил вернуться к своим. Охваченный беспокойством и недобрыми предчувствиями, прибежал я в наше расположение. Да, предчувствие не обмануло – людей стало еще меньше, десятка полтора-два, не больше, непоеные лошади бились и рвались на поводьях, привязанные к бричкам с грузами, значительная часть которых уже была растащена. Ездовых не было нигде. Ничего не оставалось больше, как принимать собственное решение. Я приказал отвязать лошадей и пустить их искать воду и корм. Потом их подберут колхозники. Я видел недалеко от леса деревеньку. В лесу остались брички, наполненные продовольствием – сухарями, сахаром, коробками со сливочным маслом, уже растаявшим в июльской жаре.

Мы направились в сторону той деревеньки, которую я усмотрел с опушки. Невдалеке за той деревенькой виднелось длинное узкое озеро, за ним – село с церковью. Деревня была переполнена военным народом из разных частей. Слово «окружение» слышалось отовсюду, жители сказали нам, что Витебск занят, на той стороне озера – немцы. Я решил проверить, у меня был бинокль. Сходил к озеру, до него было километр-полтора, и даже просто без всякого бинокля было видно, что село на том берегу запружено немцами. В бинокль за селом я увидел шоссе, по которому непрерывно шли крытые серым брезентом огромные машины – и все на восток. Вот они, немцы!

С невеселыми вестями вернулся я в деревню. От моей группы осталось всего несколько человек, дожидавшихся там, где я их оставил. Над нами пролетел немецкий маленький самолет, вроде нашего тогдашнего У-2, мы еще не знали тогда марок немецких машин. Было ясно, что двигаться по дорогам днем невозможно, посовещавшись, мы решили дождаться вечера и идти на восток ночью, в надежде выбраться к утру к своим. Да и усталость стала одолевать – две ночи и третий день фактически без сна и с большим физическим и нервным напряжением. Ребята уже разузнали, что у жителей по огородам в стороне от изб нарыты ямы, оборудованы, как семейные убежища от возможных бомбежек или артобстрелов – там натаскано сено, есть небольшой накат, засыпанный землей, там можно переспать несколько часов до вечера, а потом тронемся…

Такое решение в те дни и часы, в той обстановке казалось мне естественным и правильным. Позже я понял, конечно, что допустил преступную небрежность, за которую по условиям военного времени должен был бы ответить перед трибуналом. Вблизи противника завалился спать вместе с бойцами, не позаботившись об организации боевого охранения! Если бы не удалось заставить деморализованных бойцов согласиться нести по очереди наблюдение – сам должен был бы не спать, но нести охранение!

Позволил себе распуститься. Впрочем, при тех настроениях, которые тогда у меня были, нечего и удивляться, что я распустился. Не было желания воевать, не было желания и держаться соответственно требованиям обстановки. Ну, и военная неотесанность еще тоже играла свою роль. Это уж тем доказывалось, что не я один такой был, а много нас таких, лопоухих, в те дни попало немцам в лапы.

Распустившись, деморализовался и сам. Расплата прийти не замедлила. Сколько мы спали? Часа два-три, не больше. Наш сладкий сон в теплом убежище на свежем сене был оборван самым неприятным образом – нас били по ногам палками. Вскочив от дикой боли, ничего не понимая спросонья, мы услышали визгливую немецкую брань, ругань и команду «Rus, rus, Hande hoch!» и увидели направленные на нас автоматы и карабины. Тыча нам палками и дулами карабинов под ребра и в спины, визгливо выкрикивая непонятные нам команды, явно не давая нам возможности опомниться и сразу отрезав нас от ямы, где осталось наше оружие, немцы бегом погнали нас на улицу деревни. Там стояло уже больше сотни захваченных и согнанных в кучу других таких же неудачников, как и мы. Оказывается, десятка два-три немецких мотоциклов с колясками влетело в деревню, не встретив ни одного выстрела, и сами не выстрелив ни разу, и немедленно принялись хватать и сгонять в кучу, как стадо баранов, наших людей. Такова была степень деморализации и полного непонимания действительной обстановки. Вот когда горько сказалась нам наша российская, извечная разболтанность и небрежность. Начало войны… неумение воевать!

Потом, спустя годы, уцелев по прихоти судьбы, получив возможность спокойно думать, читать, вспоминать – я увидел, что во всех войнах, которые когда-нибудь вела Россия, четко прослеживается начальный период как время неудач. Не сразу раскачивается эта огромная страна, не сразу вскидывается этот великий народ! Как полубылинного, легендарного Ваську Буслаева, его надо расшевелить, обидеть, причинить ему сильную боль, чтобы он встряхнулся, сбросил с себя сонное одурение и, схватясь за оглоблю, принялся крушить своих супостатов направо и налево…

Во всех русских войнах страна наша терпела неудачи в начальное время. Все русские проигранные войны были проиграны не страной, а тогдашними правительствами, которые, приняв первые неудачи за окончательное поражение, прекращали войну и торопливо подписывали невыгодные для страны мирные условия. Во всех выигранных Россией войнах – таких, мы знаем, подавляющее большинство – они выигрывались страной и ее правительством. Когда неудачи начала войны не приводили в панику правительство, когда оно, стиснув, может быть, зубы, превозмогая слабость, продолжало упорствовать в борьбе – страна неизменно преодолевала злополучие начальных дней, недель, месяцев и в конце концов выигрывала войны. Стоит внимательно полистать нашу историю, и эта наша национальная, народная особенность четко вырисовывается на ее страницах.