Евреи в русской армии. 1827 - 1914 - Йоханан Петровский-Штерн Страница 13

Одновременно могилевские евреи обратились к командиру смоленского батальона кантонистов, а тот передал просьбу смоленскому коменданту генерал-майору Керну, теперь уже и со своим собственным рапортом. В нем он просил начальство дать распоряжение о том, что же делать с батальонными евреями на Пасху: сажать их за отдельный стол и кормить опресноками, уступив настоятельным просьбам еврейских обществ, или же вовсе отказать, поскольку кантонистов следует и в классах, и в мастерских, и во фронтовом учении содержать вместе с христианами. Обилие ходатайств и жалоб, очевидное смущение, которое они вызвали у военной и гражданской администрации, растущий ворох входящих и исходящих бумаг, бесконечные запросы с мест, разногласия между жандармским корпусом и военной администрацией — все это потребовало немедленных распоряжений сверху, и они, как мы увидим в следующей главе, не заставили себя ждать. Другое дело, что с момента введения рекрутчины у еврейских обществ появилась совсем иная забота — не только о «пленниках» в армии, но и о себе самих — «заложниках» рекрутской повинности.

Жестких рекрутских списков в 1827 г. и позже — вплоть до 1834 г. не существовало, и кагальные старосты оказались перед мучительным вопросом: кому брить лоб? По молчаливому согласию было решено отдавать в армию бесполезных, неженатых, малограмотных и беззащитных. В этом смысле еврейские общины мало чем отличались от подлежащего рекрутской повинности православного населения, также пытавшегося отстоять костяк общины — прежде всего кормильцев. Наоборот, детей из многодетных бедных семей, затем тех, кто неспособен нести налоговое бремя, а также холостяков и неугодных, — всех их следовало вносить в рекрутские сказки. Списки составлялись, перелицовывались, из них постоянно кто-то выпадал, кого-то нового вписывали, и логикой этих передвижений была взятка — или ее блистательное отсутствие.

Еврейские общины, где только возможно, использовали рекрутчину как самим Всевышним ниспосланный механизм подавления внутриобщинного недовольства. Регулярные наборы позволяли старостам довольно быстро избавляться от евреев сомнительного, а то и вовсе предосудительного поведения. Практика отдачи в солдаты неугодных евреев и уличенных в дурном поведении стала своеобразным способом самозащиты, безотказно действующим вплоть до военной реформы 1874 г. В этом — одна из причин, по которой местечковые евреи сохранились в нетронутом «просветительской порчей» виде вплоть до последней четверти XIX в. С другой стороны, радикализм еврейской молодежи 1860—1870-х годов отчасти объясняется той мощной инерцией традиционалистского воспитания, которую необходимо было преодолеть всем тем, кто жаждал приобщиться к новым формам образования и культуры.

Двадцать пять лет армейской службы — огромный срок, и местечковый еврей, готовый смириться с судьбой рекрута еще в меньшей степени, чем крепостной крестьянин, прибегал ко всем возможным средствам, чтобы избежать солдатской участи. Старосты обществ спасали в первую очередь родственников, порой приписывали детей и племянников к малоимущим и неспособным постоять за себя семьям — чтобы очередником оказался как раз единственный сын другой семьи. В Бердичеве додумались до того, что подговаривали крестьян, дезертиров и бродяг принимать чужие имена, поступать за то или иное общество в рекруты и потом уходить в бега. Из другого бердичевского донесения явствует, что с момента введения рекрутской службы здесь распространилась особая «эпидемическая болезнь в народе еврейском на пальцы»: как только появлялся в списках рекрут-еврей из относительно зажиточной семьи, так у него местный лекарь вызывал особое воспаление указательного пальца (разумеется, за особую мзду), которое можно было устранить только ампутацией, — и вот уже годящийся в гренадеры еврей освобожден от службы. Но были и совсем иные случаи: когда общины пытались сдать в рекруты тех, кто, казалось бы, должен быть совершенно освобожден от службы по болезни или по инвалидности. Новоиспеченные рекруты тут же оказывались на скамье подсудимых — уже как членовредители. На то, чтобы доказать невиновность рекрутов-калек и чтобы вслед за этим вернуть их обратно обществам — при сильнейшем сопротивлении последних — уходили месяцы и месяцы долгих допросов с привлечением десятков членов их общины, очных ставок и специальных врачебных досмотров. Впрочем, иногда побеждали интересы приемщиков и сдатчиков, заинтересованных в выполнении квоты, и полу-больных оставляли в войсках.

Гнев государственной администрации, обвинявшей евреев в повсеместном уклонении от рекрутской повинности, был обусловлен непониманием важной характерной черты еврейского населения: его подвижности, непременного условия существования мелкой розничной торговли. Становые и губернская администрация пытались взять передвижение купцов и торгующих мещан под полный контроль. В первой половине 1830-х годов для проезда по территории черты требовалось кагальное свидетельство (своего рода удостоверение личности), но после 1836 г. по требованию жандармерии купцы обязаны были выкупать плакатный паспорт (заплатив за него 25 руб.) — по свидетельству уже не пропускали. Ограничение передвижения пагубно сказывалось на хозяйстве местечка: кроме того что росли рекрутские недоимки, неуклонно росли налоговые задолженности еврейских общин. Получался замкнутый круг: государство требовало погашения налоговых недоимок, при этом ограничивало хозяйственную деятельность налогоплательщиков и уменьшало количество здоровых и работающих членов общины, способных эти налоги выплачивать.

В 1840-е годы произошло своеобразное сращение интересов кагальных старост и представителей администрации — тех, кто отвечал за поставку армии рекрутов. Теперь уже сами старосты были заинтересованы любыми способами выполнить квоту, «закрепив» евреев на местах, чтобы те даже не думали никуда отлучаться, предварительно не уведомив общину. В эти годы в качестве «уклоняющихся» в судебных делах упоминаются простые евреи — мелкие ремесленники и мещане, выпавшие на мгновение из-под внимания старост или посмевшие обратиться за годичным паспортом, дающим право передвижения. Обвинения против них свидетельствуют скорее о невероятной, поистине чудовищных масштабов неразберихе, царившей в рекрутских сказках, чем о реальных уклонениях. Несмотря на все несовершенство дореформенного суда, вмешательство судебных инстанций во многих случаях способствовало выяснению истинных обстоятельств дела и ограничивало кагальное самоуправство. Арестованных по ложному доносу «за уклонение» освобождали из-под ареста, как это произошло с Шимоном Литманом, пришедшим за паспортом к катальному старосте и сданным по добавочному призыву в службу, или как это случилось со сбежавшим из тульчинской сборной избы Ароном Беренштейном, не состоявшим на рекрутской очереди.

Несмотря на то что Петербург требовал неуклонного выполнения рекрутской квоты, губернская администрация не одобряла жестокостей по отношению к местному еврейскому населению. На местах было всего очевидней, какой убыток хозяйству приносят рекрутские наборы. Пример тому — разногласия сборщиков и высшей администрации в Подольской губернии. Когда в некоторых местечках евреи попрятали детей, чтобы не отдавать их в армию, действующий заодно со сборщиками подполковник Тимковский приказал заковать стариков, отцов семейств, в кандалы и сдать без зачета. Тут же откуда ни возьмись появилось более семидесяти детей, числившихся в недоимках и готовых для сдачи в батальоны кантонистов. Окрыленный успехом, Тимковский, уставший от нерадивости губернской администрации и, как он выражался, «еврейских козней», просил графа Бибикова позволить ему эту меру — забирать стариков-евреев за недоимочных детей-рекрутов. Бибиков послал запросы другим чиновникам и обнаружил, что барон Корф, в точности выполняя букву рекрутского устава, вообще освободил всех евреев, обучавшихся на фабриках, от рекрутского набора. А генерал-майор Радищев выступал против применения к евреям такой жесткой меры, как бритье лба главам семейств, понимая, что мера грозит полным разорением еврейских обществ. Запугивание «сдам в рекруты без зачета!», санкционированное уставом 1827 г. в качестве острастки уклоняющимся и их укрывателям, осталось надолго, но Бибиков не счел возможным узаконить эту меру устрашения в подвластных ему губерниях.