Плач к Небесам - Энн Райс Страница 136

Его по-прежнему мучило воспоминание об одиночестве матери, опустынной спальне, в которой прошла ее молодость и которая была расплатой затот взрыв страсти, что привел к его появлению на свет. И одновременно ончувствовал в душе неодолимый гнев на старика, который запер ее в той спальне воимя чести и правды.

«А я заплатил за все это самую высокую цену», — подумалон. Ибо даже в самые мрачные мгновения он не мог по-настоящему осуждать ее зато, что она лежала в объятиях Карло. И бывали времена, когда его вдруг, каккогти стервятника, начинала терзать мысль о том, что это он, Тонио, можетоднажды вернуть мать в ту же пустую комнату, и это из-за него ей придется снованадеть черные вдовьи одежды. Он вздрогнул и, постаравшись скрыть это, отвелглаза в сторону.

До этого самого дня, стоило ему увидеть бьющегося об оконноестекло мотылька, как он немедленно выбегал из комнаты. Он не находил в себе силпросто взять мотылька рукой и выпустить его, потому что тут же представлял себеМарианну, запертую в пустой спальне.

Но в объятиях других людей он познал врачующее наслаждение,и оно оказалось столь мощным, что стало для него очистительным прощением.

Грехом была злоба. Грехом была жестокость. Грех совершили телюди в Фловиго, что уничтожили его нерожденных сыновей.

Но никто и никогда не смог бы убедить его в том, что еголюбовь к Гвидо, его любовь к кардиналу была грехом.

И даже то, чем он занимался в закрытой карете с тем грубымсмуглым парнем, не было грехом. Как не была грехом гондола, в которой малюткаБеттина положила ему на грудь свою головку.

И все же он знал, что не может выразить все эти чувствачеловеку, который был владыкой Церкви. Он не мог объединить два мира: один —бесконечно властный и связанный с божественным откровением и легендарнымипреданиями, другой — суетный и рутинный, властвующий в каждом темном уголкеземли.

Его возмущало, что кардинал все же просил его об этом. Икогда он увидел беспомощность и печаль в глазах его преосвященства, онпочувствовал себя отрезанным от этого человека, как будто близки они были ужемного, много лет тому назад.

— Я не могу судить за тебя, — прошепталкардинал. — Ты когда-то сказал мне, что музыка для тебя — нечто естественное,сотворенное для мира Господом. И ты, при всей своей экзотической красоте,кажешься естественным, как цветы на лозе. И хотя для меня ты — зло, ради тебя яготов на вечные муки. Я сам себя не понимаю.

— Ах, тогда не ищите ответа у меня! — воскликнулТонио.

Что-то вспыхнуло в глазах кардинала. Он напряженновглядывался в спокойное лицо Тонио.

— Но разве ты не видишь, — сказал Кальвино сквозьзубы, — что одного тебя достаточно, чтобы свести мужчину с ума!

Он схватил Тонио за плечи с невероятной силой.

Тонио глубоко вздохнул, пытаясь изгнать из себя гнев, исказал сам себе: «Этой боли недостаточно».

— Мой господин, позвольте мне теперь же оставитьвас, — взмолился он. — Ибо я испытываю к вам одну лишь любовь ижелаю, чтобы вы были в мире с самим собой.

Кардинал покачал головой, не отрывая от Тонио глаз. Дыханиес шумом вырывалось из его груди, лицо побагровело. Сила его хватки нарастала, иТонио почувствовал, как гнев вновь закипает в нем.

Ему не нравилось, что кардинал держит его вот так,раздражало ощущение страсти и силы, исходившее от рук Кальвино.

Он был беспомощен и знал это. Он хорошо помнил силу этихрук, так легко переворачивавших его в постели, точно он был женщиной илиребенком. В этот миг он подумал и о руках, схватывающихся с ним в фехтовальномзале, заталкивающих его в темные спальни, припечатывающих его к кожаномудиванчику кареты. А еще о той скрытой энергии, что, казалось, струилась изэтого человека, в то время как он снова и снова пытался искать свидетельствоподчинения там, где была одна только страсть.

У Тонио потемнело в глазах. Кажется, он вскрикнул. Ивнезапно рванулся, намереваясь то ли высвободиться из рук кардинала, то ли дажеударить его, и тут же почувствовал, как хватка Кальвино стала еще крепче. Да,он был беспомощен именно настолько, насколько представлял себе. Кардиналудерживал его без труда.

Но было видно, что он оторопел. Как будто своимнепроизвольным порывом Тонио разбудил его. Теперь он смотрел на Тонио как наперепуганное дитя.

— Так ты хотел поднять на меня руку, Марк Антонио? —спросил он так, словно боялся услышать ответ.

— О нет, мой господин, — ответил Тониотихо. — Я думал, что это вы хотите поднять на меня руку. Ударьте же меня,мой господин! — Он поморщился и вздрогнул. — Мне бы хотелось ощутитьэто, эту силу, которая мне непонятна! — Он протянул руки и вцепился вплечи кардинала, а потом прижался к нему, как бы пытаясь расслабить его тело.

Кардинал отпустил его и отшатнулся.

— Так что, я действительно кажусь вам естественным? Такя, по-вашему, похож на цветы на лозе? — прошептал Тонио. — Если бы ятолько понимал вас или то, что вы чувствуете! И если бы я понимал ее, со всейее мягкостью, с ее голоском, похожим на звон колокольчика, и с ее потаенныммиром, скрытым под юбками! О, если бы вы оба не были для меня тайной, если бы ястал частью одного из вас или даже частью вас обоих!

— Ты говоришь как безумец! — воскликнул кардинал.Выпростал руку и потрогал Тонио за щеку.

— Как безумец? — пробормотал Тонио елеслышно. — Безумец! Вы отреклись от меня, назвав меня одновременно иестественным, и греховным. И вы же назвали меня тем, что сводит мужчин с ума.Что могли бы эти слова означать для меня? Как должен я вытерпеть все это? И выеще говорите, что безумец — я! Но кем еще был безумный Дельфийский оракул, какне уродливым созданием с конечностями, приспособленными к тому, чтобы сделатьиз него объект желания?

Он отер рот тыльной стороной ладони и прижал ее к губам,словно пытаясь остановить поток слов.

Он знал, что кардинал смотрит на него, и в то же времячувствовал, что тот успокоился.

В тишине прошло несколько минут.

— Прости меня, Марк Антонио, — наконец медленно,низким голосом проговорил кардинал.

— Но почему, мой господин? За что? — спросилТонио. — Вы проявляете щедрость и терпение даже в этом?

Кардинал покачал головой, словно в ответ на какие-то своимысли.

Потом нехотя оторвал глаза от Тонио и прошел несколько шаговк письменному столу, откуда обернулся. В руке его был серебряный крест, и пламясвечей озаряло красный муаровый шелк его мантии. Глаза Кальвино сузились дощелочек, а на лице была написана неизбывная печаль.