Сатана в Горае - Исаак Башевис Зингер Страница 14

— Ребе, простите… — начал он снова.

— Пошли! — почти выкрикнул реб Бинуш. — Быстро!

Реб Бинуш поднял воротник. Колени дрожали, будто он впервые встал с постели после долгой болезни. Он думал, что на улице будет темно, но, кажется, уже начинался рассвет. От мороза у раввина перехватило дыхание. Ледяные иглы, то ли дождь, то ли снег, впились в лицо, ресницы тут же заиндевели. Раввин огляделся, словно не узнав местечка, хотел взять Гринема за руку, чтобы не поскользнуться, но сильный порыв ветра неожиданно толкнул реб Бинуша в спину и погнал под гору. Раввин, стараясь сохранить равновесие, пробежал несколько шагов. Меховая шапка сорвалась с головы, взлетела, как черная птица, упала на землю и быстро-быстро, подпрыгивая, покатилась, как живая, к колодцу. Реб Бинуш обеими руками схватился за ермолку. Земля качалась у него под ногами.

— Гринем! — закричал реб Бинуш не своим голосом.

Позже он так и не смог понять, как все произошло. Гринем погнался за шапкой вниз по склону, попытался изловить ее, упав на нее животом, затем поднялся, снова побежал и вдруг исчез с глаз. Реб Бинуш с тревогой оглянулся и понял, что дело плохо. Он повернул обратно к дому, но в тот же миг ему запорошило глаза, будто кто-то кинул в лицо горсть песку. Ермолка упала, ветер, как пес зубами, рванул полу тулупа, подхватил реб Бинуша, протащил немного по скользкой дороге и швырнул на землю с такой силой, что кости затрещали. В голове пронеслась мысль: «— Все, конец…»

Это длилось лишь несколько секунд. Прибежал Гринем с шапкой в руках, но, не увидев раввина, подумал, что тот вернулся домой. Гринем принялся стучать в ставни, звать, но никто не открывал. Тогда он понял, что случилась беда, и стал кричать во все горло:

— Помогите! Ребе! Помоги-и-и-ите!

Первой услышала крик жена раввина и тут же растолкала невестку и внуков. Люди просыпались, выскакивали, полуодетые, на улицу. Сперва никто не мог понять, что случилось. У Гринема от страха отнялся язык. Служка только махал руками и мычал как немой. Со всех сторон открывались двери, кто-то решил, что в чей-то дом проникли грабители, кто-то — что начался пожар. Реб Бинуша нашли только через добрых полчаса. Он лежал под каштаном, в двадцати шагах от дома, почти засыпанный снегом. Увидев его, жена упала без чувств, женщины разом заголосили, как над покойником. Но реб Бинуш был жив. Он тихо стонал. Его подняли и отнесли домой. Лицо раввина посинело и опухло, рука была то ли сломана, то ли вывихнута, глаз не открывался. От заиндевевшей бороды шел пар, грузное тело дрожало, как в лихорадке. Его тормошили, спрашивали, что стряслось, кричали в ухо, как глухому, но он не отвечал. Наконец его с трудом раздели и уложили в постель. Зажгли восковую свечу, слабый огонек тускло осветил комнату. Чижа, жена Ойзера, смазала побелевшие губы раввина уксусом, кто-то растер ему виски.

Участники пирушки быстро узнали, что случилось с раввином. Услышав новость, многие расхохотались. Женщины украдкой, по одной стали расходиться.

Свечи догорели, только несколько сырых сосновых веток тлеют на плите, бросая на стены тусклый красноватый свет. Пол затоптан, как попало стоят раздвинутые столы и скамейки. С потолка капает, пахнет водкой и гарью, как после пожара. Рейхеле все еще не пришла в себя. Она лежит на кровати, стиснув зубы, мокрая, с растрепанными волосами. Праведница Хинкеле пытается привести ее в чувство. Вслепую нащупав крючки худыми, костлявыми пальцами, она расстегнула ей кофту, влила в рот несколько капель соку. Теперь она гладит девушку по голове, шепчет ласковые слова, тихо молится. Реб Иче-Матес стоит в углу, отвернувшись к стене, и лопочет что-то заплетающимся языком. Реб Мордхе-Йосеф, выпивший не одну кварту водки, толкает его под локоть и хрипло хохочет, довольный, что его враг Бинуш потерпел поражение.

— Пойдемте домой, реб Иче-Матес, — твердит он. — Уж теперь-то черти за него возьмутся… Да сотрется имя его!..

Печь у реб Бинуша раскалена добела: с нее осыпается штукатурка, в лицо пышет жаром. Дверь на улицу заперли, и посетители проходят через весь дом, чтобы не выстуживать комнату. Визиты начинаются с раннего утра. На полу — грязные следы, пахнет болезнью и лекарствами. Мужчины толкутся в комнате, трут лбы, кусают бороды, спорят, что делать. Женщины с озабоченными лицами стоят по углам, говорят все разом, сморкаются в фартуки, громко вздыхают. Стол, за которым раввин больше пятидесяти лет изучал Тору, отодвинули в сторону. Дверцы книжного шкафа раскрыты настежь, тонкие резные ножки кресел уже не выдерживают веса многочисленных посетителей, трещат и ломаются, но никому нет до этого дела. Больной лежит под двумя одеялами, ноги еще и укрыты тулупом. На высоком лбу блестят капли пота, глаза закрыты, борода растрепана, как лен, лицо изменилось до неузнаваемости.

В доме раввина полный беспорядок. Жена ходит без платка, с красными, опухшими от слез глазами. Спина ссутулилась, острый подбородок, поросший редкими волосками, трясется, будто женщина, не переставая, что-то говорит. Она так растеряна, что носится по дому с горшком в руках. Дочь раввина, вдова, вместе с невесткой Чижей каждые несколько часов бегают в синагогу, зажигают свечи, открывают ковчег со свитками Торы и так вопят, что ешиботники зажимают уши. Все читают псалмы, женщины измеряют кладбищенскую ограду [25]. Даже Лейви, несмотря на вражду с отцом, путается под ногами у посетителей, позабыв старые счеты. Только Ойзер, как всегда, сидит на кухне, таскает украдкой еду из горшков и быстро, не жуя, глотает, чтобы его не поймали на месте. Лишь изредка он заходит в отцовскую комнату, расталкивает всех локтями и спрашивает, ни к кому не обращаясь:

— Ну, что там? Не лучше?

Испробовали все средства. Больную руку раввина окунули в горячую воду и обожгли кожу. Натерли солью, но стало еще хуже. Сиделка из богадельни заявила, что она-то знает: это не перелом, а просто вывих, и попыталась вправить сустав, но реб Бинуш от боли потерял сознание. Внуки бегали по домам, у всех просили совета. Принесли медовых лепешек, чтобы прикладывать к больному месту, собачьего сала для натираний, желтовато-зеленых вонючих мазей, молотой горчицы. У постели возились две женщины в широких передниках, платки сдвинуты на лоб, рукава закатаны. Разливали по мискам горячую воду, отмеряли ложечкой снадобья. Комната наполнилась паром, стоял такой запах, будто обмывают покойника. Когда у больного спрашивали, как он себя чувствует, он только чуть приоткрывал глаза, смотрел, словно ничего не понимая, и молчал.

Еще на рассвете двое посланников отправились в деревню, где жил крестьянин, который на всю округу славился умением вправлять вывихи. Им дали денег и бутыль водки и наказали привести мужика хоть силой. Пора бы уже им вернуться, до деревни всего-то с милю пути, но их все нет. Мальчишки выбегают на дорогу посмотреть, не идут ли они, и приносят разные вести. На горе виднеется черная точка, но непонятно, то ли это возвращаются посланники, то ли это чьи-то груженные дровами сани. С тех пор как пропали реб Элузер и Лейб Банах, люди стали бояться. Жены посланников с покрасневшими глазами сидят на кухне, уже готовые разрыдаться. Они жуют толстые куски хлеба с маслом и вздыхают, как вдовы. Холодает, но на рыночной площади полно женщин. Они собираются в кружки, стоят, закутавшись в шали, беспокойно переговариваются, как будто ждут, что сейчас вынесут покойника. Женщины переминаются от холода, притопывают ногами в тяжелых мужских сапогах. Раньше срока состарившиеся лица бледны от мороза и новых страхов, охвативших местечко. Все повторяют одно и то же: