Последний властитель Крыма - Игорь Воеводин Страница 14

– А вот этого не знаю даже я, – ответил он.

Было тихо вокруг. Площадь еще переваривала происшедшее, ибо слишком известны были в городе и Надя, и Валька, слишком заметен был лейтенант, и слишком ненавидели здесь рексов.

Вам надо исповедаться. Покайтесь

В содеянном и берегитесь впредь.

Траву худую вырывают с корнем.

Прошу простить меня за правоту,

Как в наше время просит добродетель

Прощенья у порока за добро,

Которое она ему приносит, —

прозвучало со сцены над городом.

– Выпьем! – Валька разлила водку. – Выпьем, что на дураков обижаться?

Все выпили, и напряжение ослабло.

Нефедов с Надей пошли потанцевать на круг, где заиграла музыка – пока негромко, чтобы не мешать актерам, но народ уже требовал песен.

– Я беременна. – Валька в упор посмотрела на солдата.

Тот криво усмехнулся от неожиданности и потянулся за сигаретой в пачку, лежавшую на столе.

– От тебя, – не сводя с него глаз, добавила она. – Не роняй себя, не спрашивай.

Серебряков закурил.

На площади уже почти никто не смотрел на помост, народ пьянел сверх всякой меры.

Ефрейтор молчал. Молчала и Валька.

– Ну, ладно, – наконец сказал он. – Ты ж все равно аборт не сделаешь…

– Нет.

– Ладно, – повторил он. – Мне на дембель через два-три месяца, поедем в Москву.

– Я там не приживусь.

– А ты была там?

– Нет.

– Ну, так чего же ты?

– Я – вольная. Мне простор нужен.

– Ну, так чего ты хочешь? Я здесь не останусь.

– Почему?

– А куда мне после комендатуры? В менты только? Сыт по горло.

– Боишься, припомнят?

– А что, не припомнят?

– Чезарь ваш остался – ничего, никто не тронул.

– Чезарь водилой служил, с него какой спрос…

– Вася, – сказала она, – на тебе ж крови нет, и славы худой тоже нет. Ты ж не конвойщик, не вэвэшник (от ВВ – внутренние войска, осуществлявшие охрану лагерей), вертухаем же не был…

– Так-то да, – помолчав, ответил солдат, – да этим, когда зенки зальют, разницу разве объяснишь?

Лаванда, горная лаванда!

Наших встреч с тобой синие цветы… —

пела с эстрады София Ротару. Пьеса на сцене шла к концу.

– Ну, так уедем куда-нибудь! Скажи, я тебе нужна? – Валька, тяжело дыша, взяла его руку. – Скажи, не ври, я не дешевка, напрашиваться не буду.

Серебряков долго смотрел в сторону.

– Нужна. – Он поднял глаза. – Быстро все, блин, но думаю, что нужна.

– Ну так чего же ты боишься? Остальное – туфта.

– Валька, ну куда я поеду? Меня с четвертого курса выгнали, мне институт заканчивать надо…

Он с тоской подумал, как это глупо и дешево звучит – институт… На площади дрались и пели, целовались и пили.

Надя цепко держалась за куртку Нефедова в танце и прикрыла глаза. И он, успокоившись, понял, что никакое небо не даст ему больше, чем он уже имеет. А летать можно и на гражданке, вот только как уволиться – ведь не отпустят, служить некому, а запихнут в наземную службу и кукуй…

Но это было все-таки второстепенным.

Хотя и невыносимым пока.

Вместо «Лаванды» загремело что-то современное, несуразное, и все вокруг задергались, запрыгали. Плясали – приисковые в джинсах и куртках, бичи в тренировочных костюмах, при галстуках начальники, малолетки, фартовые и непутевые, крутые и чмари, шмары и командированные из Иркутска, томные дамы лет сорока, шалавы и приличные, «химики» (т. е. условно-досрочно освобожденные, направленные на тяжелые производства) и вольняшки, все, как с цепи сорвавшись, скакали и дергались на кругу.

Визжа, прыгал, демонстрируя приемы карате, какой-то маленький казах. Он был в восторге. Колыхали телесами упитанные, как нагулявшие жир белуги, жены комсостава. Извивались в экстазе подросшие их дочки, готовившиеся поступать в институты и валить отсюда подальше, жадно отрывавшиеся напоследок.

Надя и Нефедов, взявшись за руки, вернулись за стол.

– Я хочу выпить, – Надя попросила лейтенанта налить, – я хочу выпить за то, что все люди – светлые, хорошие и чистые, и чтобы никогда они об этом не забывали.

– C-сука, мля, – выговорил кто-то, рослый и темнолицый, одним ударом валя не в меру разошедшегося бича, – с-сука…

Нефедов и Серебряков переглянулись, но подняли стаканчики. Потом Серебряков в упор глянул на Вальку, и она, повинуясь, лишь чуть отхлебнула.

– Спасибо, мои родные, – сказала Надя. – Знаю, знаю, вы думаете, я ничего не вижу… Но знайте, что я просто вижу больше. И говорю вам – все – дети Божьи, просто забыли это и вспомнить не хотят…

Бич, размазывая кровавые сопли, полз в сторону и выл. Нефедов ткнул вилкой в тарелку с кижучом.

Что значит человек,

Когда его заветные желанья —

Еда да сон? Животное, и все.

Наверно, тот, кто создал нас с понятьем

О будущем и прошлом дивный дар

Вложил не с тем, чтоб разум гнил без пользы.

Что тут виной? Забывчивость скота

Или привычка разбирать поступки

До мелочей? Такой разбор всегда

На четверть – мысль, а на три прочих – трусость, —

уронил со сцены Гамлет. Но его уже никто не слушал.

16 градусов по Цельсию

– Дежурный по роте, на выход! – салабон при виде коменданта заревел во всю глотку.

– Тихо ты, дурак, пусть спят, – зашипел майор Зубаткин. Дежурный уже выскочил из канцелярии и, громыхая кирзой, подскочил к офицеру.

– Тарищ, – зачастил он, но Зубаткин махнул ему рукой и спросил: – Тихо все?

– Три раза опергруппу поднимал на драки, тарищ майор, – ответил тот вполголоса, – да патрули всю кичу (кича, кичман – здесь – гауптвахта – блатной и армейский сленг.) мабутятами забили…

– Покалеченных нет?

– Наших – нет, – ответил сержант, щерясь довольной улыбкой.

– Ну, а мабуту не сильно поломали? До утра дотянут?

– Да не волнуйтесь, тарищ майор… Ребята дело знают – так, настучали слегка для порядка, но без увечий…

– Ладно, я у себя. – И майор Зубаткин прошел в канцелярию роты.

Третья ночь праздника в Алмазе была потише предыдущих двух – веселье явно пошло на спад, город выдыхался, но еще бузил, и давал шороху, и зажигал.