Страж - Джордж Доус Грин Страница 14

— Мне нравится имя Сетанта, — заметил мальчик.

— А ты и останешься Сетантой, ведь это имя, данное тебе от рождения, — ответил король, — но люди будут говорить о подвигах Кухулина. Пусть они будут славными и многочисленными.

При этих словах короля в серебряных глазах мальчика будто вспыхнула искра света, разгорелась ослепительным огнем и снова потухла в глубине.

— Хорошо, тогда пусть будет так. Кухулин, — согласился он.

Конор повернулся к кузнецу.

— Итак, Куллан, у тебя опять есть Страж. Мы можем теперь продолжить пир?

Куллан опустился на колени подле собаки и прикоснулся к пятнистой шерсти на еще теплом боку.

— Конечно, — тихо ответил он. — Я скоро к вам присоединюсь.

Сетанта поклонился Куллану, подобрал клюшку, подошел к воротам замка и стал возле них. Конор рассмеялся, увидев его серьезное лицо, и велел принести копье и щит. Их вручили Сетанте, и тот осторожно попробовал, сколько они весят. Потом он прогнулся назад и швырнул копье вверх, прямо над своей головой. Он стоял, не шелохнувшись, глядя на падающее сверху копье, и поймал его, когда острие находилось на расстоянии ладони от его груди.

Куллан и другие воины приветствовали этот геройский поступок одобрительными криками, поскольку уже совсем стемнело, а копье было длиннее, чем тот, кто его бросал.

Мужчины вернулись за стол и продолжили пиршество, Куллан последовал за ними несколькими минутами позже, и, проходя мимо Сетанты, посмотрел на него бесстрастным взглядом. Немного погодя бард Куллана вышел к мальчику, охранявшему врата, и принес ему поесть. Пока тот ел, бард передал ему послание кузнеца.

— Мой хозяин прощает тебе смерть Пса. Предложенная тобой цена за его кровь справедлива, и больше об этом не будет сказано ни слова. Однако из-за того, что ты сделал сегодня, тебе запрещено употреблять в пищу собачатину, готовить ее, прикасаться к приготовленной собачатине или помогать другим ее готовить.

Сетанта кивнул, показывая, что все понял.

— Я слышал твои слова и принимаю этот запрет, — ответил он.

Бард улыбнулся.

— Тогда пусть ночь пройдет для тебя спокойно, Кухулин, — сказал он и вернулся в замок.

Сетанта, которого теперь звали Кухулин, охранял замок Куллана каждую ночь до тех пор, пока щенок великого Пса не был достаточно подготовлен, чтобы занять место своего отца. Говорят, что пока этого не случилось, Кухулин ни разу не спал ночью.

Я скептически посмотрел на Оуэна. Он выглядел настолько довольным собой, что, казалось, вот-вот лопнет.

— Не знаю даже, что и сказать, — признался я.

— А ты попытайся, — он слегка поджал губы.

— Все, что ты рассказал, произошло вчера, тем не менее в конце своей истории ты говоришь о том, что случится в будущем.

Оуэн пожал плечами. Я вдруг подумал, что он часто повторяет этот жест.

— Истории нужно окончание. Я даю ей окончание и предсказываю то, что случится. Если не случится, то я смогу придумать другой конец.

— А Кухулин действительно не спал?

Оуэн поднял глаза.

— Не знаю.

— Но ты же сказал, что он не спал и не будет спать.

— Нет. Я сказал: говорят, что он не спал. Это совсем другое дело.

Я решил попробовать иной подход.

— Значит, вырвал сердце у несчастного пса голыми руками?

Оуэн довольно улыбнулся.

— Да, этот момент меня тоже впечатлил, — признался он.

— Но он не мог этого сделать.

Оуэн улыбнулся.

— Ты, как всегда, ничего не понял. Тебе что, не понравилась моя история?

Я разозлился.

— Нет, история-то прекрасная, просто замечательная, но в качестве описания того, что произошло на самом деле, разве она не кажется, э… скажем, несколько неправдоподобной?

— Если речь идет о Кухулине, правдоподобно все, — Оуэн самодовольно улыбался.

Я фыркнул.

— Может быть и так, но я тебе скажу, что, когда ты принимаешься живописать о том, что происходит вокруг, тебе явно недостает чувства меры! А что это за трюки с копьем? Это самая дурацкая часть во всей истории.

Оуэн усмехнулся. Эти ухмылки тоже начали меня раздражать.

— Ах, это… — он рассеянно ковырнул ноготь, как мне показалось, потому, что не хотел встречаться со мной взглядом. — Это все чистейшая правда.

После того как Оуэн рассказал мне историю о Сетанте и огромном псе, я долго не мог заснуть. Помнится, я думал о том, что мне нужно обязательно повидаться с Сетантой и самому с ним поговорить.

На следующее утро я поднялся очень рано, с трудом оделся и, хромая, доковылял до своей колесницы. На этот раз поблизости не было ни Оуэна, ни сыновей Осны, и мне удалось добраться до замка Куллана в приятном одиночестве. Ярко светило солнце, но трава еще топорщилась от ночного морозца. Когда я подъехал к воротам замка, я обнаружил там подтверждение рассказу Оуэна. На шерсти мертвого чудовища, лежавшего на траве перед воротами, поблескивала россыпь прозрачных капель подтаявшей изморози. Я посмотрел, как несколько человек возились с трупом, намереваясь оттащить его подальше от того места, где на него могли наткнуться глаза хозяина, когда утром тот захочет окинуть взглядом свои владения. Шестеро человек едва сдвинули тело пса с места.

Я подумал об обете, который взял на себя мальчик. Нарушить его было невозможно. Ольстерец скорее бы умер, чем позволил кому-нибудь сказать, что он нарушил обет. В Риме не было ничего подобного. Ольстерцы называли такой обет словом «гейс». Клятва — это нечто совершенно иное. Клятву соблюдают, потому что она произносится перед богами, и если ее нарушить — это будет для них личным оскорблением. Когда дают слово — это тоже нечто иное. Слову некоторых людей можно доверять, слову других — нет. Выполнение данного слова зависит от того, кто его дает, это не есть что-то абсолютное. Гейс не может быть нарушен, это нечто такое, что становится частью тебя, частью того, что определяет тебя как личность. Это самое важное для тебя, единственная вещь на свете, в которую ты крепче всего веришь, ради которой ты готов умереть. Это такое же понятие, как, скажем, любовь к своей стране или к жене. Гейс — из этого ряда. Ты не станешь его нарушать, точно так же, как не станешь голосовать за диктатора или продавать жену. Дело не в страхе, силе или воле, просто для ольстерца нарушить гейс — нечто невообразимое.

Я направился к тому месту, где стоял мальчик. Кухулин с любопытством следил за моим приближением. Его правую руку покрывала корка запекшейся крови, но он не оставил свой пост даже для того, чтобы помыться. Мальчик явно замерз.

Я сделал знак рабу, чтобы тот принес ему воды. Кухулин присел, чтобы обмыться. Его черные волосы упали, закрывая плечи и лицо, почти полностью скрывая его черты. Под словом «черные» я подразумеваю именно черные, а не просто какие-нибудь темно-каштановые. Волосы сияли, как полированное черное дерево или как спокойный лесной омут, сверкающий отражением полной луны.