Андерсен - Борис Ерхов Страница 14

Дело в том, что при всей своей талантливости и основательности познаний Симон Мейслинг обладал чрезвычайно своеобразным и даже причудливым, временами деспотически-взрывным характером. И он нещадно высмеивал и ущемлял самолюбие учеников, стремясь такой «оригинальной» методой задеть их за живое и стимулировать усилия на поприще знаний. Как писал впоследствии Андерсен, Мейслинг «вовсе не годился на роль воспитателя молодых людей» [61], и гимназисты по-настоящему боялись его, потому что не существовало средств и методов, к которым бы он ни прибегнул, лишь бы их высмеять и унизить. Так, завидев за окном бредущее стадо, ректор приглашал учеников подойти поближе, «чтобы взглянуть на своих собратьев». Заметив, что учащиеся невнимательно его слушают, он покидал кафедру, подходил к печке и продолжал свою речь, обращаясь к ней.

Непредсказуемостью своих выпадов и насмешек Мейслинг особенно пугал Андерсена. «Когда он спрашивал меня, я, даже зная правильный ответ, начинал путаться и спотыкаться, а он по-своему переиначивал мои слова, и моя речь представала еще более смешной, чем была на самом деле, что вызывало хохот моих одноклассников, который действовал на меня угнетающе» [62]. Особенно тяжело давались Андерсену языки. Но он все-таки с ними справлялся. Другой неприятностью был неформальный, но очень твердый запрет на сочинительство. Отправляя юношу в Слагельсе, Йонас Коллин дружески посоветовал ему сосредоточиться на учебе и не уделять стихосложению слишком много времени. Мейслинг по-своему, то есть в очень грубой форме, придерживался того же мнения, и, по-видимому, между ним и Коллином существовала относительно этого договоренность. Друзья Андерсена в Копенгагене в своих письмах тоже уговаривали его оставить сочинительство хотя бы на время. Таким образом, под всеобщим давлением Андерсен стал считать это занятие едва ли не греховным. И все-таки он не удержался и, когда один из его копенгагенских покровителей священник Гутфельд (а это именно он настоял на представлении дирекции Королевского театра трагедии «Солнце эльфов») умер, сочинил в его честь стихотворный некролог, который напечатали — правда, без подписи автора — в городской газете, редактировал которую местный пастор Бастхольм. Как вспоминал Андерсен, пастор признал за ним несомненный талант, а также «живое сопереживание и горячее сердце», но и он тоже, напечатав стихотворение, убеждал автора «больше работать над своими домашними заданиями, чтобы завершить обучение», а пока забыть о творческих амбициях. Еще в одном случае стихотворство Андерсену навязали: учитель пения попросил его написать для официальной церемонии назначения Мейслинга на пост ректора гимназии кантату, которую ученики торжественно исполнили в монастырской церкви.

На рождественские каникулы 1822 года Мейслинг взял с собой Андерсена в Копенгаген. Он нанял единственный в городке экипаж, в котором разместились он сам, его жена, их четверо детей, служанка и Андерсен. Сверху они накрылись одним большим одеялом и всю дорогу до Копенгагена ели печенье и играли в карты, а жена Мейслинга исполняла арии из моцартовского «Дон Жуана». В этот раз Андерсен остановился у своей хорошей знакомой Анны Лет Йоргенсен, матери известного датского авантюриста, совершившего молниеносный государственный переворот в Исландии и затем бежавшего в Австралию. Первый визит в Копенгагене Андерсен нанес своему официальному наставнику, и тот пригласил его к себе на обед, на котором предстал перед Андерсеном в непринужденной домашней обстановке и показал себя мягким, дружелюбным и располагающим к себе человеком. Он с большим удовлетворением просмотрел отметки в дневнике подопечного и посоветовал писать ему письма, по крайней мере раз в месяц, без утайки сообщая обо всем, что его тревожило или угнетало.

Рождественские каникулы пролетели быстро, и Андерсен вновь вернулся к прежней утомительной учебной рутине, к которой понемногу стал привыкать. С самого начала очень неприятным моментом для него стал выговор от Мейслинга, узнавшего об одной из его очередных декламаций (Андерсен продолжал читать «Солнце эльфов» перед всеми, кто соглашался его слушать) и строго-настрого запретившего ему публично читать свои или чужие произведения. Тем не менее постепенно отношения между ними, как казалось, наладились, и ректор почти каждое воскресенье приглашал Андерсена к себе, где тот ставил спектакли кукольного театра перед его детьми, а сам хозяин дома забавлялся, возя его и еще некоторых из приглашенных учеников на тачке и играя с ними в рождественские игры. Следуя причудливым капризам своего переменчивого характера, ректор бывал со своими учениками очень мил и зачастую даже угощал их в знак особого расположения пуншем, большим любителем которого был.

Шел уже четвертый год, как Андерсен уехал из Оденсе, и на Пасху он отпросился у Мейслинга, чтобы посетить родину. Экономя деньги (к строгой бережливости Ханс Кристиан за время своих бедственных лет пребывания в Копенгагене привык и не изменял ей всю последующую жизнь), он вышел из Слагельсе в три утра, добрался пешком до ближайшего прибрежного города Корсёра, перебрался на попутном судне через пролив до Нюборга, а оттуда опять же пешком дошел до Оденсе. В ту пору первым, что бросалось в глаза при приближении к городу, был шпиль церкви Святого Кнуда. Как вспоминает Андерсен, увидев издали колокольню, он «преклонил колени и зарыдал от радости». Дальнейшее происходило словно во сне. На первой же улице он совершенно случайно встретил мать, которая, увидев его, «чуть не сошла с ума от радости» и повела по всем своим многочисленным городским знакомым. Выглядывавшие из окон люди, знавшие Андерсена только мальчишкой, теперь при встрече называли его «господин Кристиан». Еще большую гордость у матери вызвал вид лодки, на которой ее сын вместе с полковником Хёг-Гульдбергом, местным епископом и другими благородными господами совершил прогулку по реке Оденсе. В это первое за долгое время посещение родины Андерсен, живший, по-видимому, в доме у полковника, увиделся также с издателем местной газеты Кристианом Иверсеном (тем самым, кто рекомендовал его балерине Шалль) и сестрой поэта Бункефлода (читавшей его письма матери и писавшей с ее слов ответы ему). Радость при свидании с городом своего детства омрачилась только одним печальным известием. К этому времени умерла бабушка Ханса Кристиана, и он посетил ее могилу на кладбище для бедных. Он также разыскал место, где был похоронен его отец, закопал поглубже выпиравшие из земли кости и посадил на могиле зеленый куст. Сумасшедший дед Ханса Кристиана был еще жив, но к этому времени его поместили в больницу, а его избушку с нехитрым скарбом продали, потратив половину денег на уплату долгов и на содержание больного, а остальные, всего 55 ригсдалеров, выделив Хансу Кристиану. В избушке деда нашли сундучок, доверху набитый старыми, потерявшими ценность ассигнациями. Сам дед Андерсена умер только в 1827 году.

После возвращения в Слагельсе к Андерсену вернулись прежние заботы и неприятности: изучение древних языков казалось ему теперь еще более непосильным бременем, а несмешные шутки Мейслинга — прямыми издевательствами. Тем не менее кое-как ему все же удалось сдать экзамены за второй класс, и он был немало удивлен, когда увидел в своем учебном дневнике следующую запись: