Дневники матери - Сью Клиболд Страница 14

Запись в дневнике, 21 апреля 1999 года

На следующее утро у меня было ощущение, что меня без предупреждения перебросили в чью-то еще жизнь.

Всего месяц назад в наш город приехала моя старая подруга. Во время совместного обеда я сказала ей, что никогда не была более довольна жизнью, чем сейчас. Мне недавно минуло пятьдесят. У меня был любящий муж и брак, который выдержал двадцать восемь лет взлетов и падений. Байрон полностью содержал себя и снимал квартиру на двоих с другом. Все проблемы Дилана из-за эпизода, произошедшего в прошлом году, остались в прошлом, он проделал большую работу, чтобы вернуться на правильный путь. Сын уже вышел на финишную прямую перед окончанием школы и проводил время, встречаясь с друзьями и строя планы по поводу колледжа. У меня даже было немного свободного времени для рисования. Я сказала подруге, что самой большой заботой в моей жизни было ухудшающееся здоровье нашего пожилого кота Рокки.

20 апреля 1999 года я проснулась обыкновенной женой и матерью, счастливо ведущей свое семейство через повседневные заботы: работу, школу и домашние дела. Пролетело каких-то двадцать четыре часа, и я стала матерью всеми ненавидимого сумасшедшего стрелка, ответственного за самую страшную стрельбу в школе в истории. А Дилан, мой золотой мальчик, не только умер, но и стал массовым убийцей.

Этот разрыв был так огромен, что я никак не могла вместить его в голову. На протяжении той первой ночи в подвальной гостевой комнате дома Дона и Рут я смогла принять то, что Дилан умер, но мы с Томом все еще полностью отрицали, что он мог убивать других людей.

Больше всего из этих первых дней после Колумбайн вспоминается то, как мы могли такими странными и глупыми способами держаться за нереальность, укрывающую нас от правды, которую мы не могли принять. Но эти искажения не могли нас долго защищать от гнева окружающих или от становящейся все более явной правды о нашем сыне.

Дон и Рут были очень добры и щедры к нам, но они, как и абсолютно любой человек на их месте, оказались абсолютно беспомощны перед лицом нашего замешательства и горя.

Я едва могла говорить. Когда я открывала рот, чтобы что-нибудь сказать, чаще всего я сбивалась на половине мысли. Сама идея что-либо съесть была немыслимой: вилка в моей руке выглядела как некий чужеродный инструмент, а один только запах вкуснейшей стряпни Рут заставлял желудок переворачиваться.

Я была обессилена как никогда в жизни, с трудом продираясь сквозь часы, как сквозь жидкий цемент. Я смутно помню, как обеспокоенная Рут укрывает меня, без движения лежащую на ее кушетке, пледом. Сон давал только временное облегчение: в ту секунду, когда я просыпалась, меня снова сокрушала ненормальность того, что сделал Дилан, и бесчеловечность его поступка. Можно сказать, что в то время я вела себя как зомби. Это избитое выражение, но оно наиболее близко описывает то, как я ощущала себя в эти первые дни.

При нормальных обстоятельствах — если обстоятельства, связанные со смертью ребенка вообще можно назвать нормальными — мы бы позвонили родным и друзьям, чтобы сообщить эту ужасную новость. Они бы собрались, чтобы скорбеть вместе с нами и чтобы поддержать нас. Мы были бы заняты подготовкой дома для посетителей, а друзья приходили бы, принося рассказы, стихотворения и фотографии в память о Дилане. Эти механизмы приспособления перед лицом горя прошли проверку временем и являются общими для многих культур, потому что они эффективны. Они дают семьям успокоение в то время, когда очень немногое может его дать. Для нас в дни после смерти Дилана в жизни не было даже тени нормального.

Почти все, кто знал нас, узнал и о причастности нашего сына к трагедии в Колумбайн не позднее, чем через несколько часов после того, как она произошла, но никто не мог связаться с нами, потому что нам пришлось скрываться, чтобы защищать свои жизни. Перепуганные родственники и друзья, которые звонили нам домой, не получали никакого ответа или обнаруживали, что разговаривают с сотрудниками правоохранительных органов, все еще обыскивавших наш дом.

Разумеется, никто из наших родных или близких друзей, живущих в других штатах, не мог приехать в Литтлтон, чтобы быть с нами. Даже если бы нам было где их принять, мы не могли обеспечить их безопасность. Прячась в доме Дона и Рут, мы были обособлены от пугающей ситуации, сложившейся вокруг нас. Мы по-настоящему не знали, какой опасности подвергаемся, пока я не прочитала об одном из давно забытых кузенов Тома в газете: ему пришлось публично заявить, что он никогда не встречался с Диланом, и умолять людей прекратить присылать ему письма с угрозами. За первые сорок восемь часов после стрельбы наши родные получили более двух тысяч телефонных звонков от журналистов и простых граждан. Конечно, не все они были угрожающими — даже сразу после трагедии люди пытались оказать поддержку, — но такое их количество было невыносимым. Один местный репортер попытался подобраться к моей восьмидесятипятилетней тете в Огайо. (Она гордилась, что устояла перед ним, попросив его уйти, хотя и снабдила на дорожку свежеиспеченным домашним печеньем.)

Я не могла без всякого зазрения совести приглашать людей, которых люблю, в место, где горе жителей нашего города соединялось с яростью, направленной против нашей семьи. Выбрав изоляцию, мы выбрали безопасность. Нам пришлось отрезать себя от тепла других людей, которые тоже любили Дилана.

Согласно отчетам полиции, которые были опубликованы много месяцев спустя, нас официально уведомили о смерти Дилана на следующий день после бойни. Я этого не помню. Не помнит и Том. Я помню, как узнала, что тело нашего сына было перевезено в морг для вскрытия. Эта новость дала такое прочное, весомое подтверждение факту смерти Дилана, какого до нее мы не имели. Мысль о том, что он лежит там совсем один, на жестком холодном столе, была непереносима. Я была с ним во время всех походов к педиатру, держала его за руку на каждой прививке, я никогда не оставляла его во время приемов у стоматолога. Я жаждала пойти в морг и быть с ним, просто чтобы он не оставался один.

В то же время мы с Томом возлагали на вскрытие надежду, молясь, чтобы пробы вернулись с положительным результатом на наркотики. По крайней мере, наркотическая зависимость могла дать нам возможность объяснить, почему Дилан был вовлечен в эти ужасные события.

Казалось, будто смерть окружает нас и угрожает со всех сторон. Том начал говорить, что не представляет, как сможет жить без Дилана, без своего малыша. Это мрачное заявление было одной из немногих вещей, которые могли вывести меня из моего почти кататонического состояния: как я переживу, если Том тоже покончит с собой? После того, что случилось с Диланом, я не могла больше верить, что понимаю эмоциональное состояние членов нашей семьи. Насколько я знала, Том и Байрон активно планировали свою смерть. Эта мысль приводила меня в отчаяние.

Также нормальным для меня было до крайности беспокоиться о Байроне, даже если он был слегка нездоров. Как только он исчезал из поля моего зрения, я чувствовала патологический страх и опустошенность. Я никак не могла перестать бояться, что с ним случится что-нибудь страшное или что, не выдержав гнета отчаяния от того, что сделал Дилан, он задумает сделать что-нибудь ужасное с собой. Эта связь между нами только усиливалась в течение нескольких месяцев, чтобы потом исчезнуть.