Бабель. Человек и парадокс - Давид Розенсон Страница 14

Буденный заканчивает свою инвективу так: «Работу Бабеля мы давно осудили, расценивая ее как пасквиль, и я не стал бы к ней возвращаться, если бы о нем не было упомянуто вами именно в том месте, где вы, Алексей Максимович, учите наших пролетарских начинающих литераторов. И думается мне, что так, как это сделал Бабель, описывать героику наших дней не надо».

Максим Горький ответил Буденному 27 ноября 1928 года в «Правде» — в печатном органе коммунистического руководства страны. Подобные статьи, по многим мнениям, Сталин визировал лично. «Не могу согласиться с вами в оценке „Конармии“ Бабеля и решительно протестую против вашей квалификации этого талантливого писателя», — пишет Горький. На упреки Буденного в том, что Бабель «плелся с частицей глубоких тылов», Горький иронизирует: «Это не может порочить ни Бабеля, ни его книгу. Для того чтобы сварить суп, повар не должен сам сидеть в кастрюле. Автор „Войны и мира“ лично не участвовал в драках с Наполеоном, Гоголь не был запорожцем».

Горький мудро парирует и обвинение Бабеля в «эротоманстве», заявляя, что «война всегда возбуждает бешеную эротику». Он упоминает, что перечитал «Конармию», чтобы выяснить, прав ли Буденный, и никаких подтверждений позиции командарма не нашел. Он подчеркивает преданность Бабеля Красной армии и делу революции: «Его книга возбудила у меня к бойцам „Конармии“ и любовь, и уважение, показав мне их действительно героями, — бесстрашные, они глубоко чувствуют величие своей борьбы. Такого красочного и живого изображения единичных бойцов, которое давало бы мне ясное представление о психике всего коллектива, всей массы „Конармии“ и помогло бы мне понять силу, которая позволила ей совершить исторический, изумительный ее поход, — я не знаю в русской литературе».

Затем Горький подставляет под обстрел самого командарма. «Не соглашусь с вами и в том, что ваши бойцы — „простые, обыкновенные люди“, — коварно возражает Горький, — я не посчитал бы их такими, даже не зная очерков Бабеля, который талантливо дополнил мое представление о героизме первой за всю историю армии, которая знает, за что она бьется и ради чего будет биться». И затем снисходительно, как может позволить себе только человек, подобный Горькому, прибавляет: «Тов. Буденный, разрешите сказать вам, что резким и неоправданным тоном вашего письма вы наносите молодому писателю оскорбление, не заслуженное им».

Ради еще большего подрыва позиции Буденного и чтобы уберечь Бабеля от обвинений в антимарксизме, Горький разъясняет командарму, сколь трудно в стране, где массы еще бьются в тисках дореволюционного прошлого, работать писателям, «живущим в сложнейших условиях, в стране, где не меньше 20 миллионов собственников-индивидуалистов и только два миллиона марксистов, из которых, может быть, половина говорит по Марксу так же сознательно, как попугаи по-человечески, — в этих условиях ко всем писателям нашего времени невозможно предъявлять требования строгой идеологической выдержанности… Мы, в наших интересах, обязаны относиться бережно и терпимо ко всякому человеку, который способен помочь нам в борьбе против загнивших, но еще крепких устоев проклятой, позорной старины».

Горький завершает свою диатрибу не менее ударно: «Бабель — способен. Нас вовсе не так много, чтобы мы могли беззаботно отталкивать от себя талантливых и полезных людей. Вы не правы, тов. Буденный. Вы ошибаетесь. И вы забыли, что к вашим суждениям прислушиваются не только десятки тысяч ваших бойцов. Для правильной и полезной критики необходимо, чтобы критик был объективен и внимателен к молодым литературным силам».

Это последний гвоздь, заколоченный в крышку гроба. Отныне Буденный хранит молчание.

Но видные писатели и журналисты продолжали дискутировать о наследии Бабеля и годы спустя. Иван Бунин (1870–1953), первый русский писатель (хотя и живущий в изгнании), получивший Нобелевскую премию по литературе (1933), уехал во Францию в 1920 году и пользовался большим уважением у белоэмигрантов, чем у советского читателя; он уважал творчество Максима Горького и был заворожен трудами Льва Толстого (с которым познакомился лично в Москве в январе 1894 года), однако со временем стал считать их утопическими.

В 1917 году Бунин прекратил отношения с революционным Горьким и во Франции ждал фиаско большевистской авантюры. Однако в конце 1940-х Бунин снова заинтересовался советскими писателями, в том числе другом Бабеля Константином Паустовским, и уже подумывал о возвращении в Советский Союз — особенно в свете своих финансовых неурядиц того периода. В 1946 году Бунина настоятельно увещевали вернуться в СССР, но этим планам пришел конец после публикации «Воспоминаний» (1950) Бунина, полных едкой критики советской жизни.

В этих «Воспоминаниях» он пишет о Бабеле: «Среди наиболее мерзких богохульников был еще Бабель… Я, со своей стороны, вспоминал тогда еще один рассказ Бабеля, в котором говорилось, между прочим, о статуе Богоматери в каком-то католическом костеле, но тотчас старался не думать о нем: тут гнусность, с которой было сказано о грудях Ея, заслуживала уже плахи, тем более что Бабель был, кажется, вполне здоров, нормален в обычном смысле этих слов».

Это, впрочем, было написано до официальной реабилитации Бабеля, во времена молчания, когда даже те, кто любил писателя из Одессы, кто восхищался им, опасались вслух произносить его имя. Возвращение Бабеля на литературную сцену — если скудные публикации можно так назвать — откладывалось до смерти Сталина.

Илья Эренбург (1891–1967) — крупный советско-еврейский писатель, журналист, переводчик и деятель культуры, немало сделавший для реабилитации целых слоев русской и мировой культуры, — пользовался уважением Бабеля, хотя и был жрецом советского режима и одним из немногих, кто избежал сталинских чисток. Эренбург часто встречался с Бабелем. Однако, по словам дочери Бабеля Натали, в 1946 году зачем-то солгал Евгении Гронфайн, первой жене писателя, что Бабель жив и «проживает под наблюдением неподалеку от Москвы».

Власти реабилитировали Бабеля 23 декабря 1954 года. После знаменитого хрущевского разоблачения культа личности Сталина на XX съезде ЦК КПСС в 1956 году вышел сборник рассказов Бабеля с предисловием Эренбурга. Это издание открыло путь последующим, хоть и подверженным цензуре изданиям; после публикации 1957 года на семь лет наступило затишье. Одиннадцатого ноября 1964 года в своей речи на литературном вечере в честь семидесятилетия со дня рождения Бабеля, спустя десять лет после его реабилитации, Эренбург прилюдно с глубоким чувством заявил: «Это самый большой друг, которого я имел в жизни… Я шутя называл его „мудрый ребе“, потому что он удивительно глубоко смотрел на жизнь… Говорил часто: „А лучше поглубже“. Хотел видеть то, что глубоко…»

Константин Паустовский (1892–1968), соискатель Нобелевской премии по литературе в 1965 году (премия досталась более просоветскому писателю Михаилу Шолохову), был другом и почитателем Бабеля. В воспоминаниях «Несколько слов о Бабеле» (1966) он пишет о том, как познакомился с Бабелем в Одессе. Он был соседом Бабеля и вспоминает о времени, когда Бабель только вернулся в город из Красной армии. «За Бабелем толпами бегали одесские литературные мальчики… Слава шла об руку с ним». Описывая «талантливейшего сатирического поэта Сашу Черного» (Александр Михайлович Гликберг [1880–1932], эмигрировавший в 1918-м), который публиковался в «Сатириконе», Бабель говорил Паустовскому: «Он был тихий еврей. Я тоже был таким одно время, пока не начал писать. И не понял, что литературу ни тихостью, ни робостью не сделаешь. Нужны цепкие пальцы и веревочные нервы, чтобы отрывать от своей прозы, с кровью иной раз, самые любимые тобой, но лишние куски. Это похоже на самоистязание. Зачем я полез в это каторжное писательское дело!.. Писателю надо не бормотать, а говорить во весь голос. Маяковский небось не бормотал, а Лермонтов, так тот просто бил наотмашь по морде своими стихами…»